Дождь свистел и хлестал по дому. На востоке небо бледнело, медленно наливаясь тусклым безжизненным светом, робко разбавляло серым черное, как будто осторожное утро тихо кралось мимо часовых обложного дождя.

В комнате больного скрипела и сотрясалась кровать, и из-за занавески послышался стон. Чарли сказал, тщательно выскабливая ложкой тарелку:

— Совсем плох старик.

— Пойду покормлю его овсянкой, — сказала мать. — Ему бы надо, конечно, супу. — Она пошла к плите, сняла с огня облупившийся эмалированный кофейник и поставила на стол. Чарли подождал, пока она налила ему в чашку кофе. Мелкий дождь стучал по стене и, звеня, стекал с крыши. В детской вода с металлическим призвуком полилась в бидон, поставленный под капель.

— Похоже, стихает, — сказал Чарли. Он потянулся за сахаром.

— Одну ложку, — сказала ему мать. — Будем надеяться. Ты бы заделал крышу-то, пока совсем не провалилась.

Сгорбившись на деревянном ящике за столом, Чарли размешал сахар, медленно поднес чашку к губам, подул на кофе, осторожно отхлебнул, снова подул и тихонько поставил чашку на треснутое блюдце. Матушка Паулс сидела на скамейке у плиты, откинувшись к стене, закрыв глаза, словно о чем-то мечтала.

Чарли снова поднял чашку и стал пить, слушая, как шумит за стеной дождь. До него доносился откуда-то издалека резкий шелест листвы на деревьях, будто ветер трепал афиши на щитах.

Он поставил чашку, пошел к двери, открыл ее. Шелест листвы стал сильнее, и в кухню ворвался холодный ветер. Он сорвал с карниза капли воды и швырнул их через дверь, в кухню, дунул на лампу, и тени заплясали на закопченных стенах.

Матушку Паулс обдал поток холодного воздуха, и она открыла глаза.

— Что? Что случилось? — проговорила она.

— Смотрю, не кончился ли дождь, — сказал Чарли.

— Закрой дверь, — сказала мать.

Над темным и грязным двориком, над черными лужами, на которые падал из двери слабый желтый свет, над верхушками старых смоковниц, над сбившимися в кучу лачугами, нагроможденными по всему пустырю, над всем этим на небе проглядывало белесое пятно, постепенно расплывавшееся, будто течь на прохудившейся крыше вселенной. Дождь перестал, но ощущение его, как угроза, еще висело в воздухе.

На задворках кричали петухи, коричневая овчарка-полукровка по кличке «Сторож» вприпрыжку вынырнула из рассветного мрака, насквозь мокрая, будто после купанья, и ворвалась в кухню.

— Прогони собаку и закрой дверь, — проворчала мать. — Она тут наследит по всему полу.

— Пошел, Сторож, пошел, — сказал Чарли, похлопав собаку, и закрыл за ней дверь. — Скорей бы уж рассветало, — продолжал он. — Хочу управиться с крышей, пока снова не польет.

Собака оставила на полу кухни грязные следы.

Чарли пошел к себе в комнату, протиснулся в дверь, которая открывалась только наполовину из-за платяного шкафа. Младший, Горни, посмотрел на него из-под одеяла, под которым он съежился на своей раскладушке. На двери с внутренней стороны висел желтый армейский плащ. Чарли снял его, просунул руки в рукава, запахнулся. Надел свою старую суконную кепку.

С потолка уже почти не текло, зато по нему чуть не в половину комнаты расползлось мокрое неправильной формы пятно.

Чарли долго смотрел на него, нахмурясь, и затем, громоздкий и неуклюжий в желтом клеенчатом дождевике, выбрался из комнаты.

Папаша Паулс построил этот дом давным-давно, еще когда они с матерью перекочевали в город из деревни. Мать была, беременна Каролиной, а Рональд ковылял сопливым мальчишкой, цеплялся за ее подол и вечно скулил, как ушибленный щенок. Отец арендовал участок, один из немногих еще не занятых на этом песчаном пустыре, как раз застраивавшемся в те годы жалкими лачугами, которые выскакивали тогда, как болячка на ноге, на этой полосе земли, вытянутой вдоль шоссейной дороги.

Такие же, как они сами, приютили мать и Рональда, пока отец с Чарли жили в палатке из натянутых одеял, охраняя семейные пожитки и сколачивая дом. Фредерик Паулс работал отчаянно, надо было успеть построить хижину прежде, чем матери придет время рожать, и до того, как зарядят дожди. Но они с Чарли так и не успели, и Каролина родилась в курятнике, другого места люди, которые их приютили на первое время, им предложить не могли.

Отец и Чарли рылись на свалках, выпрашивали, а ночами потемней и воровали материалы для дома. Они за несколько миль таскали листы ржавого рифленого железа, доски, планки, куски картона и все, что могло понадобиться для сооружения лачуги: распрямленные канистры из-под горючего, рекламирующие фабричную марку автомобильного масла (это пошло на стены дома), ржавые закорюченные гвозди, которые Чарли выдергивал из старых; досок на свалке среди мусора и выпрямлял молотком на камне; тряпье для заделки щелей и дыр, об рывки проволоки и вощеной бумаги, коробки, обрезки жести и обрывки провода, фанерные ящики и две железнодорожные шпалы. Самой потрясающей находкой оказалась плита. Она была найдена на куче щебня, вся покрытая ржавчиной, с продырявленными боками, всего с двумя конфорочными кольцами, без дверки и дымовой трубы. Отец с Чарли погрузили ее на самодельные салазки и волоком протащили четыре мили по дороге до самого участка. Чарли очистил печь от ржавчины, а отец сделал из листа жести и двух канистр новую дымовую трубу. Сосед, вызвавшийся им помочь, приволок откуда-то несколько побитых огнеупорных кирпичей.

Отец с Чарли — время от времени им помогали и другие обитатели трущоб, цветные и черные, — залили четырехгалонные жестянки бетоном и дали ему схватиться. А тогда расположили их по углам квадрата и на них настелили пол кухни и спальни. Некоторыедоски для настила оказались слишком короткими, и их пришлось наращивать. Сколачивали внахлест, и, пока не привыкли, на полу долго спотыкались. Потом возвели стены — мозаику из старого оцинкованного железа и распрямленных жестянок из-под бензина, прибитых и прикрученных к подпоркам где гвоздем, где проволокой, — с квадратным отверстием, оставленным под окно в спальне. Отец выпросил I кухонную дверь у компании, занимавшейся неподалеку сносом домов, и ухитрился даже заодно заполучить дверную раму для спальни вместе с несколькими наличниками.

Как только кухня была готова, о ни и пере брались, вместе с плитой конечно, которую водрузили на добытые соседом огнеупорные кирпичи. И уже потом заканчивали другую комнату.

Пришла зима, бетонные опоры осели в расквашенном грунте, и дом скособочился. А к тому времени, когда закончили спальню, стало еще хуже — казалось, две половины вот-вот отвалятся друг от друга. Но папаша Паулс сколачивал их, сбивал, скручивал проволокой и неустанно молил бога, чтобы его постройка уцелела.

Крыша была приколочена гвоздями, а для большей прочности они придавили ее тяжелыми булыжниками. В самом конце отец даже смастерил маленький навес над кухонной дверью, которая была единственным входом в дом, а железнодорожная шпала пошла на ступеньки, В конечном счете, как их дом ни кряхтел и ни скрипел, как ни стонал, словно мученик на кресте, а устоял перед лицом непогоды, а потом и вовсе прирос к земле с упорством древних развалин.

Когда Рональд и Чарли подросли и в хижине стало тесно, к кухне пристроили еще одну комнату, и тогда все сооружение приобрело вид настоящего карточного домика: дунь — и развалится. Крылечко в кухне незаметно как-то само собой исчезло.

И теперь, ступив за порог, Чарли, громадный в желтом клеенчатом дождевике, сразу почувствовал под ногами раскисшую хлюпающую грязь. В воздухе еще висела мокрая дымка, но уже не моросило.

Он повернул голову и крикнул в кухню:

— Дождь перестал, ма!

Небо над головой все больше светлело, и вокруг вырисовывались, появляясь из темноты, знакомые предметы: чахлое тутовое деревце, и колья покосившейся изгороди вокруг дворика, и лужа посредине, и жидкая, поблескивающая от света из окна грязь. Дальше среди мокрых фиговых деревьев жались, припадая к побуревшему от влаги песку, другие лачуги. Там и сям, как глаза призраков на кладбище, мерцали их огоньки. Тонким подвывающим голосом залилась собака, и резкий хор подхватил и понес хриплое крещендо навстречу наступающему дню.