Васька наполнил чашу, протянул её Ивану.

— Ну, Басман, пошто молчишь? Сказывай сказку.

— Какую велишь — грустную иль весёлую?

— Какую выдумал!

Иван отпил из чаши, ожидающе посмотрел на Федьку. Тот вымученно осклабился, сделал вид, что собирается с духом, но глаза его помимо воли тянулись к кувшину.

— Буде, хочешь пображничать?

— Ежели милость окажешь, пригублю за твоё здравие.

— Ох, шельма! — усмехнулся Иван. Душа его стала отходить. — Тащи, Васька, ковши!

Грязной проворно притащил ковши, наполнил их. Федька подобострастно сказал, поднимая ковш:

— Здравие твоё, цесарь!

— Здравие твоё! — повторил Васька.

— За смерть врагов моих выпейте, — спокойно сказал Иван. — И за свою, ежели тоже врагами станете!

Васька беспечно улыбнулся, единым духом заглотил весь ковш. Федька побледнел, руки его дрогнули — вино пролилось на пол.

— Невесел ты что-то, Басман, — с издёвкой, полной недоброй двусмысленности, сказал Иван.

— Невесел я оттого, что ты печален, цесарь.

Иван долгим, испытывающим взглядом посмотрел на него. Федька снова побледнел, но выдержал взгляд Ивана и твёрдо сказал:

— Пусть сгинут твои враги, цесарь!

— А теперь сказывай свою сказку, — приказал Иван.

— Жил-был на земле один мудрый и добрый царь, — начал Федька.

— Не стой, сядь, — сказал ему Иван. — И не подслащай… Добрых царей нет.

— А сей был добрый, — сдерзил Федька, ушёл в угол и сел там на лавку.

— Сядь ближе, — раздосадовался Иван.

— Глупый место ищет, а разумного и в углу видно, — скороговоркой проговорил Федька, но пересел поближе. — Великое государство было у сего царя и премного всяческого богатства. Было у него також много разных слуг, и прислужников, и вельмож… Как у тебя! Все они пред ним пресмыкались и верность свою показывали, а за глаза думали про него недоброе и всяческое зло умышляли… Завидовали его мудрости и богатству. Был среди них один, который не пресмыкался пред ним, подобно остальным, не падал ниц, а токмо опускал глаза и учтиво кланялся. Царь был мудр и разумел — кто верен ему, а кто лише показывает верность. Приблизил он к себе того человека, сделал его самым первым своим слугой, ибо уверился, что тот николиже не изменит ему. Но завистники и царские недруги, которым тот человек поперёк стал, учали всячески чернить его пред царём, измышлять на него пущие изменные дела… Хотели, чтоб царь прогнал его и снова остался без верного человека. Царь наветам не верил, ибо был мудр, как и ты, цесарь, но и в его душу закралось сомнение. Намерился он испытать своего слугу и измыслил для сего некую хитрость… Призвал он однажды его к себе и речёт ему наедине: «Проведал я, что враги мои хотят меня убить!» Слуга спрашивает: «Коли они задумали сие сделать, и которым обычаем?» — «Про то я не ведаю, — речёт ему царь, — ведаю токмо, что нападут они на меня средь ночи, в опочивальне. Потому я не буду отныне спать в своей опочивальне, но в одной тайной комнате. Опричь нас с тобой об той комнате никто ведать не должен. Вот тебе ключ, дабы ты при нужде мог зайти ко мне». Отдал ему царь ключ, а мысль у него была такая: ежели слуга не верен ему, ежели он враг его, то, соединившись с другими, непременно захочет помочь им убить его. Для того царь устроил ловушку. Спал он совсем не в той комнате, в которой сказал, а в той, в которой сказал, было сделано его подобие из воска и тряпок и положено на ложе, а в потаённых местах стража поставлена. Царь думал, что ежели тот слуга придёт с иными недругами убивать его, то впотьмах не разберёт — царь на ложе или токмо подобие, и поразит его ножом или мечом, а тут их всех стража и схватит.

Три ночи ждал так царь. Ждал и четвёртую… И вот в четвёртую-то ночь вдруг учинился во дворце великий сполошный шум. Царь посылает одного стражника проведать… Тот воротился и доносит царю, что по всему дворцу радостные вопли: «Царя убили! Царя убили!» Царь взял с собой стражу и поспешил в свою спальню. Тут и застал всех своих врагов, которые радостно потрясали мечами, а узревши живого царя, так и обмерли. Царь увидел на своём ложе окровавленный труп, облачённый в его царскую одежду, и заглянул ему в лицо и узнал своего слугу. Тут царь всё понял и казнил всех своих врагов.

— К чему ты сие рассказал? — допытливо и хмуро спросил Иван после долгого молчания.

— К тому, что другое уж всё высказал.

— А се пошто таил?

— Не таил…

— Пошто же ранее не рассказал?

— Ты ранее меня врагом своим не обзывал, — язвительно ответил Федька.

— Зело обидчив ты, Басман. Кто обидчив, тот изменчив! — тяжело проговорил Иван и перевёл взгляд на Грязного. Тот стоял перед ним восторженный и уже хмельной, в блудливых цыганских глазах его светилась детская, глуповатая радость, и весь он был как ребёнок, которому только что дали пряник или посулили забаву.

Ивана потешил глупый Васькин вид.

— Гляди ж ты!.. А говорят, в пустую башку и хмель не лезет!

— В пустую он токмо и лезет, — умильно пробормотал Васька.

— Ну а скажи мне, Васюшка, понравилась тебе сказка?

— Мудрёна больно! Мало я уразумел в ней чего…

— Слышишь, Федька?! — засмеялся Иван. — Се тебе награда за твою сказку. А чтоб больше глупых сказок не говорил, я тебя другой обучу. Будешь её моим боярам сказывать, коли они в добром веселье будут.

Иван вынес из спальни свиток и подал его Федьке:

— Чти!

Федька взял свиток, осторожно, даже со страхом развернул его, так же осторожно, запинаясь, стал читать неряшливую скоропись:

— Турецкий царь Махмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам, по турецким, а когда греческие книги прочёл и слово в слово по-турецки переписал, то великой мудрости прибыло у царя. И рек он сеитам своим, и пашам, и муллам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе Константине в философских книгах…»

Федька облизал высохшие от волнения губы, стрельнул глазами в Ивана:

— Он от отца своего на царстве своём остался млад, трёх лет от роду своего, — торопливо продолжил он, — и греки злоимством своим богатели от слёз и от крови рода человеческого, и праведный суд порушали, да неповинно осуждали за мзду. Вельможи царёвы до возраста царёва богатели от нечистого своего собрания. Стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…

Федька перевёл дух, снова стрельнул в Ивана глазами, но уже посмелей и даже как бы понимающе.

— Подай ему вина, — приказал Иван Грязному.

Федька не осилил полного ковша, махнул остатки на пол, ещё старательней забубнил:

— И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Будет нам от него суетное житьё, а богатство наше будет с иными веселитися».

— Ишь, перепужались, окаянные! — сказал блаженно Грязной.

Федька запнулся, хмуро посмотрел на него.

— Видать, почуяли под задом жаровню, — добавил со смехом Грязной.

— Нравится тебе моя сказка, Василий?

— Как про тебя писано, государь, — сказал простодушно Грязной и доверчиво улыбнулся Ивану.

— Тыщу раз перечти, Басман, сказку сию, — сказал Иван. — Знай её, как молитву! Коли б я тебе ни наказал, по памяти повторить должен слово в слово!

Серебряный дождался сумерек и поехал на подворье князя Владимира Старицкого.

На подъезде к княжеской избе Серебряного встретили верховые казаки, учтиво попросили остановиться.

— К князю Володимеру — воевода князь Серебряный! — с достоинством сказал Серебряный и подал одному из казаков свой шестопёр. Казак принял шестопёр и, держа его в вытянутой руке, как факел, поскакал вперёд, чтоб известить князя.

У крыльца тот же казак с поклоном возвратил Серебряному шестопёр и почтительно сказал:

— Князь милости просит!

Такой приём понравился Серебряному, а то, что князь Владимир не заставил ждать и сразу позвал его, даже польстило ему: не всякий удостаивался такой чести у удельного князя.