Когда я вышел на пласа, было уже около восьми часов. Солнце село, владельцы лавок, сопровождаемые женами, детыми и нянькамииндианками, выряженными в платья с оборками и бантиками, шли по площади, совершая свой предобеденный променад. Они шли все в одном направлении и огибали площадь на три четверти; когда же голова процессии достигала определенного пункта, вся процессия поворачивала и следовала обратно; это походило на движения маятника, осью которого в данном случае служил памятник Свободы. Знакомый грохот несся из распахнутых дверей двух к анютин: «Бьюсь об заклад» и «Ты да я», которые расположены прямо за углом на улице, выходящей на пласа, и знамениты своими мощными радиолами-автоматами, замолкающими только в том случае, если в городе выключено электричество.

Я успел дважды пройтись по главной улице под тихим блистающим зеленовато-синим куполом неба, когда до меня наконец дошло, что именно переменилось в городе. Исчезли индейцы. Кто-то устроил в городе чистку и вымел прочь все индейские хижины из самана и соломенных циновок. Не было индейцев, завернутых в одеяла, которые сидели и лежали у стен на каждой улице. Жители города избавились от этих индейцев, вечно пьяных, молчаливых, не желающих иметь с ними дела. Единственные индейцы, которых я сегодня увидел, стояли на церковной паперти; готовясь войти в церковь, они размахивали кадилами и громко, словно разговаривая между собой, возносили молитвы богам.

Эта перемена, происшедшая в Гвадалупе за пять лет моего отсутствия, была во многом типичной для того, что происходит в стране, но здесь кто-то позаботился убыстрить вековой ход истории. Индейцы исчезают. Они молча отступают, вымирают или превращаются в ладино.

Еще можно встретить замкнутые и крепкие индейские общины, но число их все время уменьшается, рождаемость же ладино неуклонно растет. Слепо и неразумно, словно человек, погруженный в гипнотический сон, индеец живет по законам, провозглашенным жрецами и старейшинами более четырехсот лет назад.

Многие из этих законов уже давно мертвы, но индеец их выполняет. Центром его жизненных интересов служит какая-то потерявшая смысл тайна, единственное назначение которой сохранять индейцев индейцами. Индеец не может стать иным, чем он есть, и ладино, дитя новейших времен, медленно, но верно вытесняет его. Ладино не имеет прошлого. Для него не существует голоса предков. Он отлично уживается с нашим веком и участвует в погоне за сияющим идеалом, а каков этот идеал — хорошо известно: комфортабельная вилла и две машины в гараже.

Недоедание, во-первых, и совращение молодых индианок белыми, во-вторых, — вот главные причины, сгубившие гвадалупских индейцев. Факторы эти действуют медленно, но неумолимо, и — посмотрите, индейцев нет. Прошло всего пять лет, и как самостоятельная расовая группа они исчезли. Я не знал, что ускорило катастрофу, но я видел, что Гвадалупа кишит нарядными ладино, которые одеты, как белые, живут, как белые, и могли бы, собственно, и во всех других отношениях сойти за белых, если бы не цвет их кожи, который лучше приспособлен к гватемальскому климату.

Исчезновение индейцев (не считая упрямой кучки богомольцев на паперти), быть может, пошло на пользу городу, если исходить из интересов белых людей. Ладино жизнерадостен и общителен. Ему нравится все новое, он склонен к подражанию, он хочет произвести на вас хорошее впечатление. Индейцу на все это наплевать.

Когда я вошел в ратушу, рабочие вешали в холле фотографический портрет президента.

Я видел его впервые; изображение получилось расплывшимся, как будто наспех увеличили старую карточку для паспорта. Фотограф подчеркнул в лице президента обманчиво слабое, словно извиняющееся выражение. Внизу стояла надпись: «Свобода — Справедливость — Бальбоа». Раньше на этом месте висел портрет Вернера, и стена сохранила здесь свой прежний цвет. Портрет Вернера был больше по размерам; вокруг нового портрета образовался широкий темно-зеленый бордюр, резко выделявшийся на выцветшей до невозможности стене холла.

Кроме людей, вешавших портрет, никого в ратуше не было. Я шагал по коридорам, заглядывая в пустые комнаты. Я хотел найти мэра, интенденте, как его обычно здесь называют.

Наконец я увидел человека, сидевшего за письменным столом, заваленным измятыми бумагами. Одна нога у него была босая. Он держал башмак в руке и рукояткой тяжелого резинового штемпеля забивал вылезший гвоздь. Я остановился на пороге; сидевший продолжал работать штемпелем. На нем был черный «респектабельный» суконный костюм, какой носят ладино, служащие в муниципальных учреждениях, но, к моему изумлению, это был индеец.

Электрическая лампочка у него над головой лила слабый свет, то вспыхивая, то угасая, ритмично, как удары пульса; по мгновенно блеснувшему его взгляду я понял, что он осведомлен о моем прибытии. Он опустил башмак на пол, попробовал было надеть, потом снова взялся за штемпель.

— Мне нужен интенденте, — сказал я громко. — Он еще не ушел?

Меня с детства приучили разговаривать с индейцами начальственным тоном, и мне это легко давалось.

Сидевший опустил башмак и еще раз попытался надеть его.

— Я — интенденте, — сказал он, не подымая головы. — А вы кто такой?

Мне еще ни разу не приходилось слышать, чтобы индеец — пусть он даже занимает какую-то должность — так разговаривал с белым.

По здешним понятиям, бесцеремонность была невиданной. Я сообщил, что я новый воинский начальник их города, но эта новость произвела на моего собеседника очень малое впечатление.

— Меня зовут Мигель, — сказал он, даже не добавив привычной формулы: «к вашим услугам», что сделал бы каждый ладино и почти каждый индеец.

Он взял у меня конверт с приказом о моем назначении, сунул его в груду бумаг на столе и снова потянулся к башмаку.

— Не угодно ли вам уделить мне некоторое внимание, — сказал я самым суровым тоном.

Смахнув бумаги с единственного стула для посетителей, я сел.

Интенденте решительно схватил башмак и стал нащупывать пальцами гвоздь. Взгляд его не подымался выше моего пояса. У него была огромная голова и лицо бронзового идола с отполированными скулами и маловыразительными глазами. За его креслом на стене висел агитационный плакат, на котором был изображен труп обнаженного мужчины с чудовищно распухшей мошонкой; так бывает, когда человека подвешивают за половые органы. Надпись под изображением гласила: «Жертва атеистического режима». Сколько я помню, точно такие же плакаты висели и тогда, когда к власти пришел Вернер; мертвец был вечной безыменной жертвой центральноамериканских политических нравов.

— Я хотел бы услышать лично от вас, что здесь происходит, — сказал я.

Интенденте бросил башмак на пол и быстрыми, ловкими движениями стал разрывать гору бумаг.

— Я составил доклад. Можете взять экземпляр, если хотите.

Он протянул мне небольшой свиток, перевязанный черной тесьмой.

— Благодарю вас, — сказал я. — Вы очень любезны. Но я пришел к вам выслушать частный доклад, не официальный. Расскажите мне все с самого начала.

— С начала? У меня плохая память. Что было сорок лет назад, уже не помню.

Быстрый взгляд, который он бросил на меня, выражал упорство.

— Давайте начнем с того, что случилось после освобождения. Минуло всего два месяцам. Пока что с нас этого хватит.

— После освобождения? Что ж, это нетрудно. Вскоре после освобождения пришел приказ, чтобы индейцы вернули землю.

— Землю, которую они захватили самовольно?

— Нет, ту землю, которую им дали, когда вышел закон, что пятая часть земли, принадлежащей Компании, переходит к индейцам.

— Какой Компании? «Юниверсал Коффи Компани»?

— Ну да, «Юниверсал Коффи Компани».

— Погодите, — сказал я. — Ведь есть же специальный президентский декрет, по которому земля, переданная индейцам, остается в их владении.

— Есть ли, нет ли — землю отобрали.

Пришла компанейская позиция и согнала индейцев с земли.

— И что же, были волнения, индейцы сопротивлялись?