В столовой стояли застекленные витрины с чучелами птиц. Птицы были размещены среди кустов и болотных растений, искусно имитировавших естественную обстановку. Тут же под стеклом пестрела огромная коллекция бабочек.

Элиот сказал, что каждую из них он поймал собственноручно и что в его коллекции представлены почти все бабочки Гватемалы; не хватает только семи экземпляров. На специальной стойке висели охотничьи ружья разных калибров. На другой — набор удочек, как видно, самого новейшего образца. На натертом полу лежали две превосходные ягуаровые шкуры.

Домашней мебели было мало; три или четыре стула с прямыми спинками, простой стол, две полки с книгами, проигрыватель в большом полированном ящике, сплошь покрытом указателями со стрелкой и рукоятками, словно это был щит управления на подводной лодке. В атмосфере этой комнаты, да и всех остальных, было что-то чопорное, жесткое, отгоняющее всякую мысль об удобстве. Во всем доме Элиота негде было присесть и отдохнуть; раз запомнив это, я никогда уже не мог представить себе Элиота отдыхающим. Выставленные напоказ школьнические увлечения, за которые он, как видно, держался с болезненным упорством, свидетельствовали, что Элиот никогда не был женат. Когда он вышел из комнаты, я быстро взглянул на корешки книг на полках, думая найти в них ключ к характеру владельца. Несколько томов были посвящены археологии майя, психологии и сравнительной истории религии. Дальше шли книги о буддизме и о йогах, я заметил «Бахавад Гиту». Вторая полка была сплошь занята книгами о культуре мышления и о самоусовершенствовании. Художественной литературой владелец библиотеки не интересовался.

Элиот угостил меня отличным немецким пивом и поставил пластинку. Он повернул две или три ручки управления, на контрольном экране вспыхнули и заиграли огоньки. Мы слушали Стравинского. Оторвавшись от рычагов, Элиот взглянул на меня вопрошающе:

— Ну, как?

— По-моему, отлично.

— А не замечаете вы чего-нибудь в звуке?

— Как будто бы нет.

— Последнее достижение стереофоники.

Я установил эту аппаратуру только два дня назад. Вы мой первый слушатель.

— Звук прекрасный, — сказал я.

Мы так привыкли принимать как должное достижения техники, что склонны забывать, каких усилий стоит каждый новый шаг. Кроме того, я не требую в этой области совершенства и, если звук мало-мальски сносен, уже наслаждаюсь музыкой. Элиот остановил пластинку и поставил другую. Мои похвалы, как видно, показались ему недостаточными.

— Сейчас вы лучше оцените качество звука, — сказал он.

Мы услышали, как тронулся паровоз, загремел, набирая скорость, потом затормозил.

— Ну, как теперь, почувствовали? — спросил Элиот.

— Да, — сказал я. — Теперь почувствовал.

— Как будто тут в комнате рядом с вами. А? Я хочу сказать, что достигается полная иллюзия.

— Вы совершенно правы.

Элиот сиял. Он поднял тонарм и пустил пластинку еще раз сначала. Мы сидели, выпрямившись на стульях с жесткими сиденьями и прямыми спинками, прихлебывали отличное немецкое пиво, а невидимый поезд шел по комнате. Элиот был неподдельно счастлив.

— Я вижу, вы тоже большой любитель музыки, — сказал он.

Я кивнул утвердительно.

Каждому, кто знает Гватемалу, жизнь в другой стране покажется пресной. Но тот, кто пожелает привлечь в страну поток богатых туристов, встанет перед трудной задачей. Нужно так искусно подать эту пряную гватемальскую жизнь, чтобы скрыть от взоров туриста опасные и мрачные ее стороны. Попробуйте сделать это в стране тридцати трех вулканов, в стране, где землетрясение встряхивает города, как игрок стаканчик с костями, перед тем как бросить кости на кон, где в деревнях обитает народ, не знающий, что такое улыбка, но реагирующий на трагические события странным глуповатым хихиканьем. Туристы, которым довелось присутствовать на индейских празднествах, потом смущенно рассказывали, что индейцы сохраняют полное молчание и никак не отвечают на любезные слова или приветственные жесты гостей. Бывает и хуже: если гости неосторожно задержатся до сумерек, когда индейцы уже почти все пьяны, они становятся невольными свидетелями поножовщины; глубокая тишина нарушается звоном скрестившихся мачете и характерным звуком, с которым сталь проникает в человеческое тело, сокрушая кости. Вулканы, бесспорно, украшают пейзаж; они правильной конусообразной формы, их пепельного цвета вершины живописно вырисовываются на фоне неба. Но не вздумайте взбираться наверх — на крутых склонах, у самого края кратера, индейцы установили алтари и приносят там жертвы своим богам; ваше непрошеное появление может дурно для вас кончиться. Страна за пределами больших городов кишит колдунами и оборотнями, и общий тон жизни — по крайней мере для меня — невыразимо грустен.

Прошло всего несколько дней, как я поселился в Гвадалупе, и я уже почувствовал в крови апатию и печаль, которые неизбежно настигают вас в гватемальских предгорьях. Поддавшись настояниям Элиотгг, я перебрался в «Майяпан», хотя у меня мелькнула мысль, что, когда придет время уезжать, администрация отеля, возможно, не предъявит мне никакого счета. Комнаты в «Майяпане» были устроены так, чтобы каждый, кто поселится в отеле, мог вволю любоваться из своего окна видом на вулкан. Это специально отмечалось в рекламных объявлениях. Администрация «Майяпана» вообще любила информировать своих гостей в любезной форме обо всем, что она считала заслуживающим внимания. Одно из объявлений, которые я нашел в номере, гласило: «Перед вами открывается поразительный вид на потухший царственный вулкан Тамансун (высота 13 103 фута, название в переводе значит „Вздохи ветров“). Обиталище богов древнего народа майя. Тамансун, подъем на который изобилует видами несравненной красоты, по сей день почитается многими местными племенами как священное место. В скором времени вы сможете подняться туда в комфортабельном поезде. Цена, включая питание, двенадцать долларов».

Постепенно вид на потухший царственный Тамансун начинал мне приедаться. После отъезда Эрнандеса я остался единственным обитателем отеля. Пройдет три-четыре недели, «скаймастеры» выгрузят веселых туристов, и все здесь закипит, но пока что тишина была мертвая. Пеоны рыли, купальный бассейн; к двенадцатому числу следующего месяца он должен был быть готов полностью, включая подводную подсвечивающую систему из электрических лампочек. Рядом с конторкой портье стояла витрина, пока что пустая, со следующей надписью: «Эти очаровательные образцы местных тканей вытканы по вашему заказу в индейской деревне. Обращаться к портье». Специалист из Гватемала-Сити устанавливал электрофицированные колокола в наполовину разрушенной землетрясением звоннице бывшего кармелитского монастыря, на территории которого расположился «Майяпан». Помещения, предназначенные для общего пользования, находились в здании, устроенном по типу швейцарского «гастхауза»; апартаменты гостей помещались в коттеджах (они именовались в рекламе «Королевскими лоджиями»), разбррсанных по всей территории действительно прекрасного монастырского парка. В объявлении было сказано: «„Пито реаль“ будет напевать вам свои песни в пафио, закрытом дворике вашей лоджии, где орхидеи всегда будут в полном цвету». «Пито реаль» — птицы-пересмешники — уже сидели в роскошных позолоченных клетках; дважды в день индеец, одетый как знатный майя эпохи Нового Царства, неслышно входил в патио, наливал птицам воды и просовывал сквозь прутья клетки ломоть какого-то тропического плода; но птицы сидели нахохленные и безучастные.

Цветы, обещанные администрацией, действительно цвели. Орхидеи были всех видов, некоторые поражали отталкивающей красотой.

Из глубины пятнистых глоток, в которых переваривались мелкие мушки, они высовывали волосатые языки и наполняли воздух одуряющим кладбищенским ароматом. Я пытался сидеть с книгой в этом саду, но почувствовал сперва скуку, а затем уныние. Из окрестных деревень до меня доносились грустные звуки тыквенной музыки.

Гватемала — страна маримбы, музыкального инструмента, происхождение которого неясно и уходит в глубокую древность. Маримба состоит из деки и нескольких тыкв разного размера. Нет такого места, где бы не играли на маримбе. Привесив маримбу за спину, музыкант идет на базар и стоит там все утро, отстукивая незатейливые мелодии из четырех или пяти нот. Когда он выбьется из сил, любой слушатель берет у него из рук молоточки и становится ему на смену. Этой музыке я внимал ежедневно, ее постоянно исполняли на улице у меня под окном; когда, думая спастись, я уходил в кантину, там меня встречали звуки маримбы. Играете вы на маримбе хорошо или дурно, не имеет никакого значения. На базаре вы можете увидеть, как музыкант одной рукой выбивает мелодию, а другой щупает рубашку у продавца, прочна ли ткань. Куда бы вы ни шли, всюду вас встречает маримба и кружок застывших слушателей; под конец мне стало казаться, что неутомимые и неустанные молоточки бьют не по клавиатуре инструмента, а по моим натянутым нервам.