Прилетела какая-то птица, села на оконную раму и застрекотала как сумасшедшая, уставившись прямо на нас.

— И вообще я ненавижу эту страну, думайте обо мне что хотите, — сказал Гельмут.

— Ему нужно переменить обстановку. — Лиза поглядела на мужа с усталой улыбкой. — Месяца два в прохладном климате где-нибудь в Канаде, и он станет другим человеком.

Я ни разу не видел Элиота в таком превосходном настроении. Он энергично потряс мне руку, и мы сели в его джип.

— Я рад, что вы решили поехать со мной, Вильямс. Это замечательная прогулка, а когда едешь вдвоем, то получаешь вдвое больше удовольствия — так я считаю.

Каждая жилочка в нем играла, словно он был заряжен электричеством. Он нарядился в цветастую рубашку, которую каждый американец надевает, отправляясь на воскресную загородную прогулку, и был без галстука.

Утро выдалось свежее и живительное, как бывает после дождя, и все краски были самых чистых тонов. Мы выехали из Гвадалупы, оставляя следы шин на шоссе, а потом свернули на горную дорогу, которая вела на Тамансун. «Золотое Горлышко» безмятежно бормотало что-то из репродуктора. Я не знал, что кроется за веселостью Элиота. От этой веселости мне становилось еще более не по себе, когда я думал о том, куда и зачем я вместе с ним еду.

— Каков вид! — сказал Элиот.

Он остановил машину, достал «лейку», потом вышел и присел на корточки у края дороги.

Перед нами был конус Тамансуна, далекий, призрачный; туман стекал по его бокам, а вершина была одета облачным тюрбаном, который должен был скоро испариться под лучами солнца. Туман у основания горы был так густ, что казалось, Тамансун воспарил над землею.

Элиот вернулся, недовольно покачивая головой.

— Здесь нужна цветная пленка, а второй аппарат я, конечно, оставил дома. — Он сел в машину. — Знаете, я думаю всерьез заняться живописью.

Мы поехали дальше на второй скорости, машину слегка встряхивало. Элиот любовался пейзажами. Как видно, он не желал касаться цели нашей поездки и сразу ускользнул от разговора, когда я его начал.

— Не будем спешить, — сказал он. — Наши люди проедут верхом не меньше полутора часов. Торопиться некуда.

— Некуда, если они не начнут без нас, — сказал я.

— Ни в коем случае. Об этом не беспокойтесь. Так вот, я считаю, что искусство — лучший отдых от всяких тревожных мыслей.

Я ждал, что Элиот заговорит о бандитах, потому что в городе действительно началась паника, но он спросил меня, каковы мои успехи, таким рассеянным и равнодушным тоном, слов — но осведомлялся о здоровье очень дальнего родственника. «Отлично, замечательно!» — сказал он, когда я в общей форме сообщил ему о своих расследованиях.

Мы выехали из полосы джунглей. Впереди высилось несколько стоящих порознь старых деревьев сиба, отбрасывавших тень на дорогу.

Элиот рывком затормозил машину и достал автомат-дробовик, висевший сбоку в чехле.

Я попытался рассмотреть его цель, когда он вскинул ружье, и увидел птицу с длинным хвостом, раскачивавшуюся на ветке. Элиот выстрелил, птица сперва взмыла вверх, потом упала; я услышал, как она мягко шлепнулась на траву возле дороги. Выстрел был мастерский. Я, должно быть, не сумел бы так выстрелить. Элиот вернулся к машине, держа на ладони умирающую яркую птицу. Перепончатое веко поднялось, жарко сверкнул глаз, веко опустилось.

Элиот затолкал пальцем внутренности птицы, торчавшие из пробитой брюшины.

— Cotinga amabilis, — сказал он весело. — Два года тому назад я собрал неплохую коллекцию. Специально обучался набивать чучела.

И сейчас, как видите, упустить такой случай не могу.

Элиот осторожно положил мертвую птицу на заднее сиденье, взвел курок дробовика и надел на него чехол. Он был неподдельно счастлив, счастье светилось на его лице, но мне почудилось во всем этом что-то зловещее.

— Вам не кажется иногда, что год в триста шестьдесят пять дней немножко коротковат?

У меня часто бывает такое ощущение. Пятьсот дней меня бы устроили, хотя боюсь, что и тогда я не успевал бы выполнить программу, которую себе намечаю. Скажу вам откровенно, я досадую даже на то, что приходится есть и спать, — столько драгоценного времени пропадает зря.

Во многом здесь повинен мой отец. Он держал меня на ферме, пока мне не исполнилось двадцать семь лет. Когда я вырвался на простор, я понял, какой кус жизни пропал у меня ни за что. Да, я давно хочу вас спросить, вы любите охотиться на крупных хищников?

— Люблю, — сказал я. — Но боюсь, что от меня будет мало проку. За всю свою жизнь я не убил ни одного.

— Я потому вспомнил, что как раз на этом месте мы в прошлом году застрелили великолепную пуму. Чтобы охотиться на этих зверей, нужно завести хорошего помощника. У нас в городке есть аптекарь-ладино, который без ягуара не возвращается. Я с ним ходил на ночную охоту целый год. Ягуаров хватало. Некоторые были величиной с пони. Это было за год до того, как я увлекся авиацией. Все-таки давайте выберем вечерок и отправимся вдвоем на ягуаров.

— Буду очень рад, — сказал я. — Мы не опаздываем?

— Еще уйма времени, — сказал он.

Он поглядел на часы и, как видно, о чем-то вспомнил. Затем порылся в боковом кармане рубашки и поднес руку ко рту. Адамово яблоко поднялось у него под подбородок и упало снова. Он почувствовал мой взгляд.

— Эти новые тонизирующие пилюли недурны, — сказал он, — во рту от них не сохнет.

Правда, действуют ненадолго, как-то сразу выдыхаешься. Я плохо спал ночь.

Дорога круто пошла вверх. Элиот переключил скорость, и машина стала карабкаться по неровным пластам застывшей лавы. Деревья остались внизу, нависший над нами конус вулкана вдруг вышел из тумана, черный, как чугун.

Дорога поднималась по обнаженному склону из пепла и застывшей лавы, который как бы упирался в самые высокие из стоявших внизу сосен. Еще ниже лежала плотная поверхность джунглей; джунгли сжимались и разжимались под легкими порывами ветра, словно мускулатура пресмыкающегося, скрытая чешуйчатой оболочкой. Несколько хищных птиц с ярко-сизым оперением ныряли и кружили в небе; их распластанные крылья просвечивали на солнце.

Вдруг в горах открылась расселина, и мы на минуту увидели озеро Теньючин, темный водяной гамак, подвешенный на двух дальних вершинах.

Когда мы прибыли к кратеру, не сразу можно было понять, что происходит. Я представлял себе этот конечный пункт нашей поездки, где должен был разыграться ее драматический финал, в виде открытого плато, ниспадающего к роковой пропасти, у края которой силуэтами вырисовываются действующие лица трагедии, — что-то подобное я видел в одном плохом фильме. На самом деле, уплощенная вершина горы была пересечена отлогими темными дюнами и грудами выветренного шлака, а сам кратер, когда мы подошли к нему, больше всего походил на пустой резервуар с черным днищем, редко обсаженный по краям каким-то колючим кустарником. Местность была такова, что дальше своего носа ничего увидеть было нельзя.

Когда горная дорога пришла к концу, перед нами мелькнули спины полицейских, поднимавшихся к кратеру, ссутулившиеся неряшливые фигуры в выцветшем хаки. Они перебрались через гребень лавы и сразу исчезли из виду, как видно спустившись в лощину. Потом нам попался солдат, ведший лошадь в поводу. Индейцев не было видно.

Джип не смог ехать дальше по неровной лаве, мы вышли и двинулись пешком. Из-за куч шлака дул сильный холодный ветер. Рубашка и брюки Элиота облепили его так, что ребра и коленные чашки были видны как нарисованные, а кости таза выпятились под впадиной живота, словно он нес маленькую скамеечку, укрепленную на бедрах. Он скакал по неровностям лавы, как горный козел, хотя высота вулкана была тринадцать тысяч сто три фута, а на подобной высоте мышцы теряют половину своей эластичности и дышишь так, словно только что пробежал стометровку.

— Как вы думаете, где эти типы могли попрятаться? — спросил он.

Он взбежал на невысокий холм; я шел следом, тяжело переставляя ноги; в башмаки набивалась острая лавовая крошка. Мне чудилось, что где-то поблизости, скрытые за этими дюнами, которые могли бы украсить пейзаж в преисподней, индейцы дают свой последний бой, а потом, как велит обычай, ищут почетную кончину в самоубийстве, бросаясь в кратер вулкана. Позже я узнал, что как раз кратер Тамансуна не годится для этой цели.