Элиот как-то говорил мне, что хочет покончить с этим обрядом.

— Интересно, что станет со знаменитым черным ящиком? — спросил я.

— С их ковчегом завета? — сказал Гельмут. — Один бог знает. Наверно, запрячут куда-нибудь, пока сами не позабудут о его существовании. Ведь к нему вправе прикоснуться только чилам знатного происхождения, а они сейчас все под замком. По правде говоря, я много дал бы, чтобы узнать, что у них в этом ящике.

— А что там может быть?

— Вы скажете, что я фантазер, но там может оказаться свод законов майя. Каково?

Большинство специалистов допускают, что один или два экземпляра могли сохраниться, а ведь место весьма подходящее! Представляете, какая это была бы сенсация. Эпохальное открытие. У меня даже слюнки текут.

— А что говорят индейцы?

— Мне не приходило в голову их спрашивать. Впрочем, одну минуту… — Он подошел к двери, ведшей в кухню, и крикнул: — Симона!

В дверях появилась низкорослая темнолицая индианка. Из-за ее плеча на нас глядел ее муж.

— Подойди ближе! — заорал Гельмут. — Я совсем забыл, что они оба чиламы, — обратился он ко мне. — Как только об этом узнает Элиот, он заберет их немедленно. — Он опять перешел на крик: — Ну, чего вы ждете?

— Милый, — сказала Лиза, — перестань так кричать. Я уверена, они делаются от этого только глупее.

— Ерунда! Только так от них добьешься толку. — Гельмут придал своему кроткому лицу выражение свирепости, а индианка вся сморщи лась, как ребенок, готовый заплакать, и подошла чуть ближе. Ее муж остался на, месте, нервно потирая руки. На лице его было выражение глубокой печали.

Гельмут откашлялся.

— Что у вас в этом ящике? — заорал, он.

Его свирепость была натянутой и отдавала дилетантизмом. Почти все белые за несколько лет отлично усваивают этот тон в разговоре с индейцами, но Гельмут не вышел еще из стадии ученичества. Он выглядел добропорядочным мальчиком, исполняющим в школьном спектакле роль тамбурмажора.

— В каком ящике, сеньорито?

Индианка старалась показать, что она не понимает, о чем идет речь. Ей было, наверное, под сорок, но во всем ее существе проглядывало что-то пугающе-детское. Все индейцы таковы.

Они хотят оставаться детьми, и они остаются детьми. Потом наступает время, когда они хотят умереть, и они ложатся и умирают. Какая-то непостижимая биологическая уловка.

— Черный ящик, который вы носите во время торжественного шествия, — крикнул Гельмут по-испански. Потом обратился ко мне по-английски: — Ради бога, поглядите на них! Они затаили дыхание. Очевидно, считают, что мы отравили воздух. — И снова по-испански: — Дышите, черт вас подери. Ну, выкладывайте, я жду. Что у вас там в ящике?

Индеец придвинулся к жене, он смотрел себе под ноги, руки его беспомощно повисли.

— Наш бог, сеньорито.

Он говорил грустно и виновато, как будто печалясь, что снова должен разочаровать хозяина.

— Что за бог? У вас ведь много богов?

— Золтака.

Женщина словно съежилась, под темной кожей лица разлилась бледность.

— Как же так, Золтаке ведь молятся на вершине горы?

— Мы молимся ему на вершине горы, но он везде — в солнце и в небе. И в ящике тоже.

Когда он с нами, он в ящике. Это его дом, чтобы он всегда мог быть с нами.

Гельмут был несколько удивлен и, как мне показалось, разочарован.

— Хорошо, можете идти, — сказал он.

К нему вернулся его обычный голос. — С теологической точки зрения их объяснение неуязвимо. Заметили вы, как они вдруг перестали дышать? Белые почему-то считают, что индейцы полны почтения к ним. Как бы не так. Знаете, как чиламы называют нас всех? Призраки.

Сперва меня это смешило. Я хохотал, когда слышал: «Ты подала призракам их кофе?» Или еще: «У женщины-призрака сегодня опять голова болит». Они не знают, что я понимаю по-чиламски. Теперь я больше не смеюсь. Они в самом деле считают нас призраками, и я содрогаюсь, когда думаю об этом.

Я взглянул на часы.

— Кажется, мне пора, — сказал я. — Мой самолет улетает через час.

— Конечно, конечно. А мы-то вас держим.

Не буду затруднять вас с доставкой этого пакета в музей. Когда я просил об этом, я ведь не знал, как обернутся дела. Вам хватит хлопот и без наших поручений.

— Пустяки, — сказал я. — Это легче легкого. У меня будет уйма свободного времени, и мне приятно оказать вам услугу.

— А когда же мы увидимся с вами, мистер Вильямс? — спросила Лиза.

— Боюсь вам сказать. Вы сами видите, я не жажду сюда вернуться. Если сумею уладить все дела на месте, то не приеду совсем. А впрочем… Так или иначе, мы увидимся, не здесь, так в Гватемала-Сити.

Я вышел, сел в элиотовский джип и помчался вниз по дороге. Гельмут и Лиза стояли наверху и махали мне, пока я не миновал пролом в ограде и их дом не исчез за поворотом.

Я не думал, что еще увижусь с ними, потому что намеревался предпринять самые решительные шаги. Такие, после которых мне не к чему будет возвращаться в Гвадалупу.

Не успел мой самолет приземлиться в Гватемала-Сити на аэродроме Аврора, как я почувствовал, что моя уверенность в успехе пошла на убыль, Я попал в другой мир. Даже воздух, который я вдыхал, был иным. Гвадалупа была далеко-далеко, и казалось, что со времени боя под Джулапой прошла вечность.

Столица показалась мне сильно изменившейся. Она была обольстительна и равнодушна, как ангелоподобные женщины, которые совершали по центральным улицам свой предобеденный променад. Кадиллаков и мороженых заведений стало много больше; столица набирала их, как жирок вокруг талии. Жизнь словно шла под вкрадчивые ритмы ресторанной музыки, исполняемой по вечерам дамским струнным квартетом. В витринах красовались только что полученные заграничные товары. Кинотеатры рекламировали последние боевики. Огни светофоров на перекрестках игриво подмигивали «бьюикам» и повозкам, запряженным волами, не делая между ними различия. Дельцы-американцы властным голосом заказывали свои излюбленные напитки в самых фешенебельных барах столицы. Плакат, протянутый через Шестую авеню, привлек мое внимание словом «жертва»; оказалось, что пожертвовал собой владелец магазина, устроивший дешевую распродажу алюминиевой посуды. Трудно было представить, что за последние двадцать лет по этим вылощенным улицам то и дело патрулировали танки.

Последний раз они прошли здесь не так уж давно. Нынешнее правительство, как я узнал позднее, избрало менее скандальный способ устранения политических противников: их убивали без лишнего шума в походившем на мавританский дворец здании Главного полицейского управления.

Когда я явился в Генеральный штаб и сказал, что хочу увидеться с Кранцем, то встретил удивленные взгляды. Оказалось, что для того, чтобы записаться на прием к Кранцу, нужно предварительно изложить свое дело майору Сомосе. Я скромно занял свое место в приемной Сомосы, в толпе других просителей. Мне казалось, что все мы, сидевшие в приемной, были погружены в размышления о том. сколь незначительными личностями мы, в сущности, являемся. Столица объявила мне войну нервов и, кажется, была намерена выиграть ее. Перед лицом этого бесчувственного военно-бюрократического механизма дело, которое было для меня таким важным, с каждой минутой утрачивало свое значение. На стене торчал очередной портрет президента. Фотограф заснял его в новом ракурсе: на меня взирал надменный красавец с волевым подбородком. Я заметил, что на нем была военная фуражка с высокой тульей, какую носили в свое время высшие чины в нацистской Германии. Распахнулись двери кабинета, послышался взрыв хохота, я узнал майора, сидевшего за письменным столом. Это был тот самый офицер, который у меня на глазах устроил бойню в джунглях в последний день нашей революции.

Я поднялся и быстро вышел на улицу. Взяв первое попавшееся такси, я поехал в Центральный парк. Там, усевшись в тени на скамейке, я сперва глазел на шагавших мимо голенастых столичных индейцев, перетаскивавших на спине гардеробы и диваны, потом слушал калеку инвалида войны, игравшего на флейте. Всевозможные мысли проносились у меня в голове.