Когда мост был готов, три десятка индейцев и пятеро «патриотов» переправились на другой берег, оставив нас, десять человек, для связи с колонной.

Как только они оказались на другом берегу, их окружил неприятель, который, очевидно, следил за нами, когда мы поднимались вверх по реке. Все это произошло как-то буднично и не походило на войну. Мы обрубили свой конец моста и укрылись за скалами. Каким-то чудом мы остались незамеченными, хотя ребенок без труда добросил бы камень с того места, где мы стояли, до кучки людей на другом берегу.

Слышно было, как «патриоты» о чем-то толковали офицеру, командовавшему неприятельским патрулем, который был в белом, как индейцы, но с эполетами на плечах. Со стороны могло показаться, что «патриоты» хотят что-то продать этому офицеру, тот же нисколько не заинтересован в покупке. Он слушал с рассеянным и скучающим видом — доводы собеседников не доходили до него. Он решительно не желал покупать их товар, сколько бы ни трудились «патриоты», уговаривая его, — нет, он не собирался менять свое мнение. Наконец, пожав плечами, он отвернулся от взволнованных продавцов и отдал какой-то приказ. Я не расслышал приказа, но «патриоты» стали расстегивать ремни с пистолетами и складывать их в кучу.

После этого они снова обратились к офицеру.

Они говорили все сразу, быстро и возбужденно, размахивая энергично руками. Когда они замолкли, как видно ожидая ответа, неприятельский офицер что-то сказал спокойно, не повышая голоса. У него было узкое смуглое лицо: индейской крови в нем было больше, чем европейской. Единственные слова, которые до меня донеслись, были: no lo creo — «я не верю». Это, очевидно, было ответом на уверения «патриотов», что война кончилась. Попавшие в плен индейцы, как обычно, не произносили ни слова.

Затем офицер заставил пленных построиться в небольшой круг, лицом к середине круга.

Ему не понравилось, как они встали; жестикулируя и отдавая распоряжения негромким голосом, он перестраивал и переставлял их. Перестроив их три или четыре раза, он остался наконец доволен. Наши люди стояли теперь тесным кольцом, лицом к середине круга, а за ними неприятельский офицер поставил своих индейцев так, что за каждым из наших было по индейцу, а за вторым кругом был еще третий круг из неприятельских солдат, более широкий. «Патриоты» все еще шумели, пытаясь объяснить, какова военная ситуация, а наши индейцы, повесив головы, как обычно, молчали.

Офицер закурил сигарету, сделал несколько затяжек и отбросил ее в сторону. Он скомандовал, и индейцы, стоявшие за спиной у наших людей, вытащили мачете и стали рубить у пленников подколенные сухожилия. «Патриоты» закричали в смертном ужасе. Некоторые кричали что-то бессмысленное, вроде: no quiero esto — «я этого не хочу». Конечно, они не хотели этого. Наши индейцы приняли свою судьбу с обычной покорностью, и люди, вооруженные мачете, продолжали рубить их всех, индейцев и «патриотов», нанося короткие быстрые удары, так что успевали ударить три-четыре раза, прежде чем человек падал на землю. Четкий перестук мачете ни на мгновение не умолкал: так рубят гроздья бананов. Индейцы, стоявшие во втором, более широком круге, вытащили свои мачете, поглядывали друг на друга и слегка улыбались.

Меня вырвало. Я не почувствовал тошноты и не испытал никаких неприятных физических ощущений. Я просто раскрыл рот и изверг то, что было у меня в желудке. После того как меня вырвало второй раз, я поднял голову и стал глядеть на тот берег. Почти все наши люди лежали на земле; сквозь строй передвигавшихся палачей я видел, что они лежали в странном спокойствии. Один, например, привалился на бок, словно лежать на боку ему было удобнее, приподнял голову и устремил взгляд прямо на меня. Мне хотелось вскочить и немедленно что-то сделать. Ведь еще не поздно. Наши товарищи сражены, искалечены, но их еще можно спасти, если заставить людей с мачете прекратить резню.

Между тем резня продолжалась. Солдаты работали своими мачете без какого-либо видимого волнения или ярости. Они кромсали наших людей размеренно, не спеша, словно прорубали тропинку в джунглях сквозь заросли лиан и сочных кустарников. Иногда кто-нибудь из индейцев нагибался, чтобы выяснить результат своих трудов, и затем добавлял еще несколько ударов для верности. Было довольно тихо, если не считать ударов мачете. Порою слышался хрип, криков совсем не было. У меня струились по щекам слезы и текло из носу, как при сильной простуде.

Одному из наших удалось вырваться из кольца людей с мачете, он полз на локтях и коленях по направлению к реке. Он походил на клоуна в дешевом цирке. Солдат заметил его, не спеша догнал и преградил ему путь. Ползший на коленях, который был теперь от меня не дальше, чем в двадцати ярдах, поднял голову и, раскрыв рот, уставился на солдата, глядевшего на него сверху. Я узнал в нем одного из «патриотов»; за последние несколько дней я сблизился с ним. Он был неплохим парнем. Сейчас все, что я знал о нем, выступило передо мной, как горельеф на стене, с необычайной отчетливостью. Я вспомнил мельчайшие детали.

Я знал его лучше, чем родного брата. Я вспомнил, как он рассказывал о своем аристократическом происхождении, о своей сестре, которой он должен был заработать на приданое. Это был человек приятного, мягкого характера, немножко меланхолик; он очень заботился о своем здоровье и не без гордости рассказывал, что от малейшего укуса насекомого у него бывает что-то вроде экземы. Я решительно не мог примириться с тем, что этот нервный, Изнеженный человек, который панически боялся комара-анофелеса, должен умереть сию секунду от удара индейского ножа — мачете. Я охотно отдал бы все свои надежды на возвращение поместья, лишь бы предотвратить то, что должно было сейчас случиться у меня на глазах. Но солдат без спеха, не тратя лишних усилий, пустил в ход мечете, и мой приятель, не произнеся ни единого звука, прилег на бок, словно решив вздремнуть.

Вся эта неторопливая резня заняла не более десяти минут, но ужаса в ней было столько, что хватило бы на среднюю человеческую жизнь.

Я подумал, что, может быть, всего только несколько сот человек, самое большее несколько тысяч, испытали то, что я сейчас испытал, и еще подумал, что, наверное, не выдумка, что можно стать седым за одну ночь.

Таково было первое и последнее наше сражение. Солдаты неприятельского патруля отерли свои мачете о листья подорожника, построились и ушли прочь. Через час подтянулась наша колонна. Мы форсировали реку, омыли тела убитых и захоронили их в траншее. «Патриоты» волновались, хороня своих, но индейцы, которые рыли траншею и складывали туда мертвецов, ничем не обнаруживали своих чувств.

Когда траншея была засыпана, индейцы сделали деревянный крест и водрузили его у края могилы. Потом они попросили свою дневную порцию спиртного, половину выпили, а вторую половину вылили на могилу. Мы двинулись дальше.

На другой день к вечеру мы вступили в Закапу, узловую станцию на линии, соединяющей Гондурас с Гватемала-Сити, и стали там лагерем, ожидая, пока возобновится железнодорожное движение. В столицу мы прибыли, удобно расположившись в пассажирских вагонах.

Колонна под командованием полковника Кранца прибыла в Гватемала-Сити последней.

Марш победы и официальные торжества, организованные гражданскими властями в честь Армии освобождения, закончились за день до нашего прибытия. В барах уже не хватало спиртного, хорошенькие женщины старались не показываться на улице. Получив поддержку регулярных войск, генерал Бальбоа был провозглашен президентом. Возглавленное им правительство было немедленно признано Соединенными Штатами. Откуда-то появился слушок, что, хотя мы сражалась героически (за что гватемальский народ будет нам вечно благодарен), все же подлинной его освободительницей следует считать регулярную армию, которая отказала Вернеру в поддержке, когда четыре «сандерболта» нанесли визит в столицу, и тем самым предрешила его падение.

Восторги быстро охладевали. Когда мы вступили в город, мы еще были «героическими защитниками свободы». Через неделю газеты писали о нас, как о «друзьях, не так давно доказавших на деле искренность своих чувств».