— Что касается нашего общего друга Элиота, — сказал я, — сперва у меня создалось впечатление, что он просто сбежал и напился с горя. Выйдя из ратуши, я попытался разыскать его. В «Ты да я» мне сказали, что он вел себя очень странно. Да и голос его по телефону был просто неузнаваем.

— Теперь вам ясно почему, — сказал Гельмут, — меня пустили к нему чисто случайно: слуга принял меня за врача. Было жутковато — в комнате совсем темно, он лежит в постели, повернувшись лицом к стене. И этот изменившийся голос… По тому, что я разобрал из его слов, мне показалось, что он в сознании.

Я встретился с врачом, когда уходил от него.

— Как вы считаете, он поправится?

— Думаю, что да. Инсульт был не сильный. Конечно, прежним Элиотом ему уже не быть. Кстати, оказалось, что он на полтора десятка лет старше, чем я предполагал. Ему скоро шестьдесят пять.

— Ну, а как сложатся теперь ваши дела?

Лицо Гельмута выразило легкое замешательство.

— На моей судьбе это не отразится. Контракт продлен еще на год.

Предыдущий контракт Гельмута, помнится, был шестимесячным.

— Дальнейшие археологические изыскания? — спросил я.

Вопрос был не очень тактичным.

— Да. Должен сказать вам, я долго думал, прежде чем согласиться. Пришлось принять в расчет различные обстоятельства.

Лиза пришла на выручку Гельмуту.

— Вы ведь знаете, мой муж был против того, чтобы оставаться здесь на службе, но, поразмыслив хорошенько, мы решили потерпеть еще год; это даст нам материальную независимость; а тогда мы спокойно выберем что-нибудь другое. Так, наверное, приходится подчас поступать писателям и другим деятелям искусства — время от времени брать халтуру, чтобы обеспечить себя материально для настоящей работы.

— Конечно, — сказал я, — было бы глупо отказываться от такого предложения.

Я тщательно старался придумать новую тему для разговора.

Первый «скаймастер» взревел и, задрав хвостовую часть, ринулся вперед. На мгновение он как бы растаял в колеблющемся воздухе, потом уверенно набрал высоту и взял курс на вулкан.

— Ну, а как с вашей финка? — весело спросила Лиза. — Что-нибудь надумали?

— Ровным счетом ничего, — сказал я. Я хотел добавить, что чуть было не решил продать свою плантацию «Юниверсал Коффи Компани», но промолчал. Что-то непристойное было в таком решении. — Просто не знаю, что делать.

Не могу ли я предложить вам прелестную небольшую финка? Плантация на ходу. При умелом управлении — верный доход обеспечен.

— Перенесите ее в Канаду, и мы согласны.

— В Канаде и я согласен. Нет, сейчас мы хотим только одного: на несколько месяцев уехать отсюда и немножко подумать, что нам делать дальше. Управляющий пять лет обходился без меня, пусть потерпит еще.

— Но вы ведь еще сами не знаете, куда едете.

— Пока не имеем представления, но узнаем, как только повидаемся в Гватемала-Сити с одним загадочным господином по имени Кранц.

— В пределах Латинской Америки? — спросил Гельмут.

— К сожалению, да, — сказал я виновато — Но без индейской проблемы.

— И на том спасибо.

— Мы будем вместе… — сказала Грета, и по тону ее голоса они должны были понять, что перед лицом этого факта все остальное не имеет никакого значения.

Через несколько минут хрипящий громкоговоритель объявил о посадке на наш самолет.

Обменявшись рукопожатиями и беглыми улыбками, условившись писать и увидеться снова, мы пошли к поджидавшей нас «дакоте». Самолет, подскакивая, пробежал до конца травяной взлетной дорожки, потом, накренившись вперед и дыша пламенем из выхлопных труб, ринулся к краю крохотного поля и в последний момент, когда земля уже валилась на нас, словно по волшебству, взмыл кверху. Мы перевели дыхание, но «дакота», едва миновав торчащие острые скалы, нырнула вниз, и городские купола и башни вдруг оказались под самым брюхом самолета. Грета изо всех сил сжала мне руку. Казалось, мы вот-вот заденем за крыши. На самом деле мы летели на большой высоте; стаи городских голубей казались бессчетными белыми точками на стеклянной перегородке, лежавшей между нами и землей.

Обойдя понизу воздушную яму, самолет вошел в вираж и стал, кружась, набирать высоту на подходе к горной цепи. Линия горизонта, медленно вращаясь, ушла вниз, вулканы и бегущие над ними облака возникали перед нами снова и снова, с каждым разом уменьшаясь в размерах. Потом земля подскочила кверху, стала наваливаться на нас, пока не закрыла все окошко, и мы снова увидели Гвадалупу — словно в перевернутый телескоп: она лежала как аккуратно выточенная, сверкающая, драгоценная безделушка, затерянная среди камней.

Внизу распростерлась знакомая, но почти неузнаваемая с такой высоты земля. Гора Тамансун походила на сплющенную грудь старой женщины; там, где полагалось быть соску, виднелась неясной формы впадина. Озеро Теньючин было всего только узкой лужицей расплеснутой нефти. Развалины Утитлана на выемке взрытой бульдозерами земли искрились, как горный хрусталь. Еще дальше, уходя в мшистые просторы джунглей, виднелся элиотовский городок, — белый улей с множеством крохотных ячеек, выстроенный, казалось, какими-то сообщно живущими насекомыми. Под рокот моторов мы продолжали набирать высоту, пока земная поверхность не потеряла своих очертаний и цветовых различий, и когда солнце осветило горные вершины, плато и нагорье, почти вся земля была ровного желтого цвета. Тени под сплющенной горой и ущелья остались пурпурно-синими.

Грета откинулась в кресле и стала задумчиво глядеть на землю.

— Как ты думаешь, милый, мы увидим твою финка?

— Она где-то здесь, — сказал я. — Мы должны пролететь прямо над ней.

Напрягая зрение, я стал разглядывать сквозь редкие облака покрытую прожилками и морщинами землю. Я разыскал линию железной дороги и точку, где она пересекала реку.

Это, наверно, Истапа.

— Вот здесь, — сказал я.

Самолет качнул крылом, скрыв от нас добрых пятьдесят квадратных миль нагорья и джунглей, потом выровнялся снова. Я протянул палец, стараясь указать Грете крохотные темные пятнышки правильной формы.

— Гляди прямо по течению реки, — сказал я. — Плантация расположена по обоим берегам.

— Вижу, вижу. Это просто изумительно.

Я так рада, что мы ее увидели. А ты?

— Я тоже, — сказал я, ощущая легкое покалывание в сердце от мысли, что я вижу ее, наверное, в последний раз. Мои думы заняли, быть может, всего несколько секунд, но я очень ясно представил себе, какой запутанной, безнадежной жизнью живут в этот момент среди кофейных деревьев люди, над которыми я сейчас пролетаю на высоте в десять тысяч футов.

Я думал об Игнасио, вынашивающем макиавеллиевские планы защиты своих и моих интересов, об индейцах, поглощенных захоронением мертвецов. Грета снова сжала мне руку.

— Пожалуйста, не бросай ее, — сказала она. — Я хочу, чтобы она осталась твоей.

По спине у меня пробежал неприятный холодок.

— Мы вернемся и будем жить там вместе.

— Конечно, — сказал я, прислушиваясь к собственному неуверенному голосу. — Если тебе захочется.

Вернусь ли я когда-нибудь снова на свою финка? Кто знает? Во всяком случае, не с Гретой.

Разве не настало время по-новому взглянуть на свое прошлое и на будущее, сделать первый, пусть еще робкий, шаг прочь от самообмана.

Нет, я вернусь на свою финка, только имея перед собой твердую цель, только с тем, чтобы перестроить к лучшему жизнь индейцев. А до того мне предстоит проделать тяжкую, быть может, непосильную работу — перестроить себя самого.

Я слишком свыкся с мыслью о том, что я жертва несчастных обстоятельств. Ах, если бы не вторая мировая война, если бы не Вернер со своими реформами, я был бы сейчас человеком с солидным положением в обществе, почтенным патриархом, окруженным семейством и оравой сытых прихлебателей! Элиот мнит себя великим носителем цивилизации, которому предстоит победа там, где не преуспели конквистадоры. Кранц — в своем воображении — доблестный солдат Фортуны, тевтонский Одиссей, в то время как одна из главных причин, почему он бежит из страны в страну, страх перед очередной молодой любовницей. Гельмут — распятый талант; его заманили, его бесчестно используют для грязных целей; не знаю, ведомо ли это Гельмуту, но мне-то точно известно, что он никогда не расторгнет первым прибыльного контракта с «Юниверсал Коффи Компани», сколь бы ни были презренны цели, ради которых его наняли. Нет, мы не меняемся, думал я. Скряга никогда не станет щедрым. Похоть излечивается только старостью. И где этот дурень, по доброй воле расстающийся со своей торбой?