— А трус как заорёт в ночном деле: «Братцы, обходят!» — тут и храбрые могут показать тыл, — поддержал Хрулёв.

— Вот именно! Я об этом и говорю… А если покажут тыл, то может погибнуть зря не один уже сумасбродный Плескачёв, а сотня, две или гораздо больше Плескачёвых и прочих. Да в конце-то концов, если уж на то пошло, я иначе себе и не представляю всей нашей защиты, как на четверть — земля, чугун и свинец, а на три четверти — живые человеческие тела… Эти живые тела приходят на бастионы оттуда, с Северной, а потом известный процент их отправляют обратно на Северную, или в госпиталь, или прямо на Братское, и ненужных смертей, по-моему, у нас не бывает: все они вполне законны и необходимы, даже и в рассказанном вами случае с этим Плескачёвым. Может быть, просто загрустил человек и захотелось ему взбодриться.

— У нас тут французы теперь, кажется, никому не дадут грустить, — усмехнулся Хрулёв. — Пленные во вчерашнем деле говорили, что генерал Боске держит против Камчатского люнета двенадцать тысяч в траншеях. Я думаю, что если мы их не отгоним, то люнет неминуемо станет ихним. Но для этого нам надо собрать тоже порядочно силы.

— Непременно… Непременно… Ну, вот видите, Степан Александрыч, — очень оживился Истомин, — вы, значит, хотите идти на крупные потери?

— Без потерь, конечно, не обойдётся, но зато можно надеяться и на крупный результат тоже.

— Непременно! Всё дело в живой стене, а не… В сторону французов только предполагаете вылазку?

— Большую вылазку против французов, а малую, предохранительную, придётся пустить против англичан… чтобы и у них создалось впечатление, что мы не шутим.

— Ага! Для этой цели имейте в виду двух храбрецов: лейтенанта Бирюлёва и капитана второго ранга Будищева, — оба с третьего бастиона. Они уже не раз бывали в подобных делах и всегда удачно. Я назвал их храбрецами, но, может быть, они ещё и удальцы вдобавок. — И Истомин улыбнулся затяжной улыбкой, делавшей лицо его ещё более моложавым и привлекательным.

Как раз в это время ударил в башню снаряд большого калибра; разрыв его там, вверху, отдался в каземате сильным гулом.

— Гм… однако! — качнул головой Хрулёв. — Не опасаетесь, Владимир Иваныч, что когда-нибудь пробьют они ваш накат?

— Лично за себя я вообще не опасаюсь, — по-прежнему улыбнулся Истомин. — Я даже думаю, что мне незаслуженно везёт, что бог меня милует не в меру моих молитв… Вот и вам ведь тоже везёт, Степан Александрович!

— Мне? — Хрулёв почему-то нахмурился и стал усиленно глядеть в пол. — Правда, много раз приходилось мне людей водить под пули, и бог хранил…

Только не люблю я говорить об этом перед делом, Владимир Иваныч… А вот вина выпью с большой охотой.

Вошёл ординарец, волонтёр из юнкеров флота, Зарубин, и очень отчётливо доложил Истомину, что «подпоручик ластового экипажа Дещинский просит позволения изложить устно свою жалобу».

— Где он? — недовольно спросил Истомин.

— Ожидает в канцелярии, ваше превосходительство, — чётко и громко ответил Витя.

— Простите, Степан Александрович! Придётся мне выйти к нему на минутку… Хотя едва ли, чтобы что-нибудь серьёзное…

Истомин вышел, посвечивая густыми жёлтыми эполетами, а Хрулёв, изучающе, как артиллерист, оглядывая потолок каземата, тянул медленными глотками рдевшее под огоньком свечи вино. Он имел вид отдыхающего и действительно отдыхал здесь после целого дня хлопот на новом для него обширном и очень ответственном участке обороны.

Но Истомин не задержался: он вернулся быстро.

— Вот чудак! — сказал он несколько раздражённо. — Вы только представьте, с чем именно он пришёл! Жалуется на то, что его товарища, имярек, произвели последним приказом из Петербурга в поручики, а его нет, хотя у него-де имеется старшинство в два месяца! Чудак или круглый дурак?.. Ну, не всё ли ему равно, скажите, убьют ли его в чине подпоручика или поручика?

— Гм… Значит, он крепко надеется, что не убьют.

— А какое же он право имеет на это надеяться? — удивлённо возразил Истомин. — Наше общее назначение здесь какое? Умереть, защищая Севастополь! А произойдёт ли это с нами сегодня, или через месяц, и будем ли мы при этом подпоручики, или адмиралы с такими крестами (он взялся за свой белый крест на шее), или простые рядовые матросы и солдаты, разве это не всё равно, скажите?

Вместо Хрулёва ответил на это новый снаряд, ударившийся в башню, наполнивший каземат гулом прежней силы. Хрулёв же, снова встревоженно оглядев потолок и продолжая держать стакан под лохматыми усами, сказал:

— Если они будут настойчивы, то десятым, двадцатым снарядом пробить потолок вам всё-таки могут, Владимир Иваныч… Бестия наводчик их знает, куда целит!

— Ещё бы не знал! Башня эта полгода у них на виду, — улыбнулся Истомин.

— Поэтому, кажется мне, вам бы надо, пожалуй, перейти в какой-нибудь блиндаж поближе к горже, а?

— Зачем именно? От смерти не спрячешься, — флегматично отозвался Истомин. — Да они сегодня долго стрелять по башне не будут: это они по привычке, а теперь у них новая забота — бельмо на глазу — Камчатка! Что-то они там сочинят, а это рабочие заделают, как заделывали сто раз, и всё тут пойдёт по-прежнему, пока не придёт к концу… Тому или иному… тому или иному… За что и давайте с вами чокнемся.

И он протянул Хрулёву полный стакан, слегка дрожавший в его красивой белой руке, хотя ясные глаза его казались весёлыми.

Ночью, как и предполагал Истомин, снова была сильная пальба по Камчатке. Французы, руководимые энергичным Боске, задались, очевидно, целью не только мешать ночным работам на Зелёном Холме, но и разрушить, сровнять с землёй всё это скороспелое укрепление, которое не успело ещё вооружиться достаточно сильно, чтобы вести поединок с их батареями.

Истомин был там в полночь. Туда везли орудия. Одно из этих орудий было подбито, чуть только его поставили. Когда вместо него подоспело новое, Истомин сам наблюдал за его установкой, хотя командир люнета Сенявин и упрашивал его не рисковать напрасно.

Думая над тем, как можно применить приказ Нахимова в ночные часы, когда идут и должны идти совершенно необходимые сапёрные работы и в то же время открывается — и не может не открываться — канонада, он пришёл к мысли отводить людей по траншее с более опасного участка на менее опасный.

Это заметно уменьшило число потерь, хотя и замедлило работы.

Начальник большого участка линии обороны Истомин видел, что с началом тёплых весенних дней союзные войска ожили, как стаи мух, и вот к ним, ожившим, обогревшимся на щедром крымском солнце, везли и везли на больших океанских пароходах, как «Гималай», и новые дальнобойные мортиры, и огромные запасы снарядов, и большие пополнения людьми. Об этом говорили дезертиры и пленные, но об этом писали также весьма откровенно, не считаясь ни с какими военными тайнами, корреспонденты английских газет.

Между тем он знал и то, какие древние пушки выволакивались из хранилища адмиралтейства и ставились на бастионы взамен подбитых, но прозорливое высшее начальство требовало, чтобы из этих музейных старух палили умеренно не только потому, что они были почти безвредны для атакующих, но и по недостатку пороха и снарядов, что стало обычным.

Ближайший к Севастополю пороховой завод был в местечке Шостка, Черниговской губернии — в нескольких сотнях вёрст от Перекопа; снаряды шли из Луганска, тоже через Перекоп, но Луганск был довольно далеко от Севастополя.

И, однако, дела обстояли так, что защищать Севастополь было делом чести русского имени, хотя бы он и был схвачен железной хваткой.

Истомин нашёл в себе и то хладнокровие среди опасностей, даже презрение к ним, и ту жажду деятельности во вред противнику, которые его отличали.

Он и теперь шёл к Камчатскому люнету, как шёл бы хозяин на своё поле, пережившее ночью грозу, град и ливень. Кроме того, с сапёрным капитаном Чернавским, который теперь ведал там работами вместо Сахарова, ему хотелось поговорить о новой траншее для резерва батальонного состава между исходящим углом Малахова и правым флангом люнета.