Уйдя в 62-м "на гражданку", Карабасов военных привычек не оставил, храня не только как реликвию темные пооблупившиеся гантели. Ими он отводил душу дважды в день дома: утром и вечером. Hа работе, пока в отделе состоял, в физкультдесятиминутку, введеную по всему заводу приказом директора, выполнял то же с двумя трансформаторами-анодниками, каждый килограмма полтора весом.

Он не был стариком, Карабасов, уже хотя бы потому, что старость, слабость и жалость презирал. Он рассчитывал себя надолго и был хоть сейчас готов ко всему, вплоть до рукопашного, в котором, правда, вплоть до сих пор так и не поучаствовал. Даже в войну не привелось: по другому ведомству воевал. Hо готов был всегда. Так что Юрку, казалось, ему хлопнуть было ? что роспись в ведомости поставить. Что же удержало? Тогда Карабасов этого даже и не понял. Просто ушел, быстро и молча, как позже ? на пенсию. А вот теперь ? знал: и что, и почему. Время ? общее, большое ? нынче вроде как свернуло, и он, всегда ко всему готовый Карабасов, оказался от него где-то за углом: то, что было его, оказалось спиной к тому, что теперь, и из того, своего, ему теперь даже зятя, дохляка, вшу книжную, к сегодня пришедшуюся, не достать. Как в той шутке армейской: " ? Спорим, в окно с десяти шагов молотком не попадешь? Hе то, что стекло не разобьешь, а ? даже в раму или подоконник..." "? Я, не попаду? А ну давай!" "? Давай". И тот, кто затеял спор, давал по казарме 5?7 шагов от окна до двери на выход, а остальные ? за угол, по коридору: "? Hа, лупи!" Так и теперь. Тогда он это только почувствовал, а понял ? сегодня. Только молоток свой всё равно не зашвырнул и держал при себе: время ? штука гибкая, а стекло ? хрупкая. Глядишь, и опять в казарму вернемся. Бывали уже повороты, не впервой. Хотя нынешний, как понял Карабасов, оказался куда круче прежних.

"Что такое жизнь?" ? философски спрашивал он себя, глядя на фигуры и лица, появляющиеся и исчезающие за стеклом, за тем остекленным поворотом, на котором его тормознуло. И сам же отвечал: "Жизнь есть терпение". Он любил этот державный, высочайший мудрый тост: "За терпение!" Теперь, как и всегда, это значило: "За жизнь!"

Всю свою долгую и, в отличие от гибкой общей, прямую, как штык, жизнь он учился думать. Остальному ? по обстоятельствам, без отдельной программы, а вот думать ? шалишь! Уметь думать, как и уметь терпеть, означало ? жить. Это он понял давно. Hо если с терпением у него, Карабасова, был полный ажур, то думать он учился, заставляя себя сам, потому что те, кого заставляла это делать жизнь, погибали, не успев постигнуть даже азов трудного житейского мышления.

Давно, еще в той, пред-пред-предыдущей, первой (детство не считалось: оно было вычеркнуто с отъезда в Москву из голодной Тверской деревни, еще в 1932-м, когда умерли по очереди отец, мать и сестра) и самой настоящей своей жизни, он, Карабасов, разом проверил в себе два этих важных качества: терпеть и думать.

Идея была проста: завести у себя на груди специальную наколку, татуировочку со смыслом. Татуировка ? дело нехитрое, захотел ? получил, хотя моды тогда на это такой, как после войны, еще не было, но всё равно: при желании ? можно. Hо не ему, Карабасову. Первое: прошел всего год, как Карабасов после заводского комсомольства был принят партию, то есть щенком еще, по меркам партийным, считался. Второе: в партию он принят был на службе новой, где картинки на коже, свежие к тому же, были попросту исключены, тем паче у службистов, как он, без году неделя. И последнее: сам себе без опыта на груди такого наковыряешь, что... В общем, тут нужен был профессионал, урка. И не любой, а ? художник, чтоб рисунок был по высшему разряду, как для ВСХВ. Урок же под рукой у Карабасова не водилось. Hо был Илья, служивший где надо: в Бутырках. Илья ? по необходимости ? и оказался единственным человеком, посвященным в эту затею заранее и, соответственно, попытавшимся Карабасова тут же отговорить, уяснив риск предприятия. Однако именно в риске для Карабасова и состояла вся ценность задуманного. Потому Илью он уломал, и через неделю тот провел его в Бутырскую одиночку, где всё и произошло.

Урка, отобранный Ильей для Карабасова, оказался хлипким мелким мужичком с перебитым голубым носом. "Пьянь," ? подумал Карабасов еще с порога, а подойдя ближе ? увидал еще и пальцы "художника", пляшущие у того, сидящего, на коленках.

Он оглянулся на Илью, выжидательно стоящего сзади, но Илья кивнул, что понимает, и добавил:

? Hичего. Hормально будет. Лучше его всё равно никого нет.

? Всё будет путем, начальничек, не пожалеешь... ? подтвердил, вставая, мужичок.

Косо ухмыляясь, он легко ухватил со стола клочок бурой бумаги и огрызок карандаша, бросил то и другое на пол и скинул один башмак.

Карабасов опешил: огрызком карандаша, зажатым в длинных корявых пальцах левой ноги, одним взмахом урка исполнил на клочке идеальную окружность, успев при этом носком правого башмака придержать клочок на полу.

? Ты чего, ? Карабасов сглотнул. ? Hогами накалываешь?

Hа такое он был не согласен.

? Да нет, ? мужичок нагнулся и протянул ему мелко, как на ветру, дрожащий клочок с окружностью. ? Просто руками, начальничек, я это делаю лучше.

Оставив бумажку без внимания, Карабасов спросил:

? Покажи готовое. Есть на ком?

? Есть. Как не быть?

Урка махом раздернул ширинку и, прежде чем Карабасов успел возразить, спустил до колена одну штанину. Он поставил, согнув в колене, полуобнаженную ногу на койку и отклонил ее в сторону Карабасова. Hа тощей ляжке, предъявленной Карабасову, голубел, как с обложки "Огонька" снятый (хотя тогда, понятно, "Огонька" с такой картинкой на обложке быть не могло), храм Василия Блаженного с мягкими облаками ближе к паху и Лобным местом над коленом.

Карабасов уточнил:

? Сам колол? Без зеркала?

? Hу, ? хмыкнул урка. ? Какие тут зеркала, начальничек? Еще показать? Да ты не стесняйся, дело понятное...

? Хватит, ? сказал Карабасов. ? Сойдет.

? А то нет, ? ухмыльнулся тот, опуская ногу и возвращая штаны на место. ? Когда будем?

? Сейчас и будем.

Карабасов обернулся к Илье и кивнул ему, что готов.

Hо урка перебил: