– Какими уже короткими становятся дни, – простодушно заметила Грейс. Им двоим, не встречавшимся целый год, так о многом надо было поговорить. Обо всех книгах, что они за это время прочитали, о пьесах, которые видели, о музыке, которую слушали, – все было предметом обсуждения. А кроме того, было так упоительно наслаждаться радостью безоговорочной дружбы. Они были очарованы настоящей минутой и сладко грезили о будущем, уверенные, что теперь ничто на свете не сможет поколебать их веру друг в друга.

– Дни сейчас уменьшаются на куриный шажок, – сказала Сью, оторвав взгляд от чайной скатерти, которую она украшала замысловатым узором, вышивая шелком и золотой нитью и над которой трудилась последние десять лет.

Эта вышивка была известна под названием «рукоделие Сью». Она всюду возила ее с собой, и все выражали ей и свои критические замечания и восхищение, но все понимали, что работа эта будет длиться вечно.

– Да, дни, конечно, становятся короче, – повторила Сью, – но так и должно быть, иначе никогда не наступят длинные зимние вечера, но, по-моему, еще нет никакой разницы со вчерашним днем, солнце опять закатилось в восемь часов.

– Восемь часов! Глупости, Сью! – воскликнула леди Перивейл, роняя томик стихов «Кольцо и книга»,[26] с которым не расставалась все послеполуденное время.

– А так как в восемь нам полагается обедать, то пора, наверное, отправляться домой и облачаться в вечерние платья, – продолжала упрямая Сью.

Значит, есть такое счастье на свете, такое блаженство, что заставляет забывать о времени, когда ты больше ни о чем другом не в состоянии думать, и лицо Грейс залилось ярким румянцем. Ей даже стало стыдно, что она так счастлива. У нижних ступенек лестницы, поднимавшейся в сад, у которых была пришвартована его лодка, мистер Холдейн пожелал им спокойной ночи. Было бы так естественно пригласить его обедать, так легко удержать до полуночи и продлить очарование этих первых счастливых часов. Но Грейс проявила сдержанность. Ведь они еще были не влюбленные, а только друзья. Ей хотелось вполне исчерпать состояние сладкой неопределенности, утонченное ожидание на пороге Рая. А кроме того, может быть, Сью устала от его присутствия. Ей никогда особенно не нравилось мужское общество, тем более, что после обеда она любила положить ноги на стул и выкурить папироску.

– В обществе мужчин я никогда не курю, – сказала она как-то Грейс, – они полагают, что мы курим с единственной целью; позабавить их или шокировать.

Во время свидания Артур Холдейн рассказал, почему не уехал из Лондона, как предполагал сделать раньше и о чем говорил Грейс в Риджентс-парке. Дело, которое должно было потребовать его отъезда из Англии, осложнилось непредвиденными обстоятельствами, и он задержался на неопределенное время. Он не рассказал ей, что предполагавшееся путешествие было задумано исключительно в ее интересах, что он собирался поехать в Америку на поиски полковника Рэннока. Холдейн был одержим мыслью, что именно этот человек, с которым связывали имя леди Перивейл, и должен очистить его от всяческих слухов, развеять эти домыслы, которые уронили леди Перивейл во мнении ее маленького мирка. Он знал, каким образом достигнуть желаемого, и его первым побуждением было найти человека, знакомство с которым причинило ей столько неприятностей.

Через два дня после того, как солнечным вечером он расстался с леди Перивейл, обменявшись с ней крепким рукопожатием в знак неизменной верности, хотя об этом не было сказано ни слова, мистер Холдейн навестил Джона Фонса в его квартире на Эссекс-стрит. Но сначала он написал, что просит о встрече в связи с делом леди Перивейл, и Фонс ответил, что ждет его на следующее утро у себя в десять – ранний час: свидетельство того, что у этого человека каждая минута на счету.

Холдейн нашел дом – один из самых старых на старинной улице, рядом с помещением, принадлежащим преуспевающей юридической фирме, хотя само здание имело вид скромный и даже неказистый. На звонок выбежала быстроногая служанка, аккуратно одетая и румяная. Ее акцент указывал на то, что она из ирландского города Лимерик, а не из лондонских трущоб, что для слуха Холдейна было приятнее.

На вопрос, здесь ли живет мистер Фонс, она ответила тоже вопросительно:

– Мистер, как зовут?

– Мистер Фонс.

– Да, он здесь проживает. Что-нибудь передать?

– Он дома?

– Не знаю. Пойду посмотрю. Как зовут?

Молниеносным взглядом оценив белоснежную манишку, темные в полоску брюки с безупречно прямой элегантной стрелкой, так же безупречно вычищенные сапоги и Муаровый блеск шелкового воротника и обшлагов, она убедилась в респектабельности посетителя. И когда этот хорошо одетый и ухоженный джентльмен, который был, однако, одет гораздо скромнее, чем модные франты, вынул чистейшую визитную карточку из плоской серебряной коробочки, она выхватила ее из его руки и бросилась вверх по лестнице.

– Сказать, что вы хотите его видеть?

– Благодарю.

– Сейчас скажу, – И она сразу же исчезла за первым маршем лестницы. Через тридцать секунд она вернулась и, нагнувшись над перилами, сказала:

– Будьте добры взойти наверх, сурр.

Мистер Фонс занимал две комнаты второго этажа – гостиную и спальню. Его деловитая натура, неопределенная продолжительность дневных занятий в последние несколько лет положили конец уединению в Патни, и он наезжал туда лишь в редкие свободные промежутки – с вечера пятницы до утра понедельника – в тех случаях, когда рабочее напряжение ослабевало. Это не означало, что он мало любил жену и домашний очаг, просто он любил свое дело больше.

Когда Холдейн вошел в гостиную, Фонс пристегивал воротничок к серой шерстяной рубашке и, приветливо поздоровавшись, извинился, что еще не совсем одет. Он поздно заснул накануне и поэтому не так быстро, как обычно, сумел привести себя в порядок: ночью дал себя знать ревматизм. О его профессии можно было догадаться, взглянув на грубошерстные, с высоким поясом, форменные брюки навыпуск. Под ними виднелись сапоги, тоже запатентованные для полицейских инспекторов. Но завершал его костюм пиджак в коричнево-серую клетку, напоминающий куртку рабочего.

Мистер Фонс не знал ложной гордости. Сын почтенных родителей, с хорошим положением в обществе, образованный, он ни в малейшей степени не стыдился того, что в течение многих лет служил в полиции. В обычной обстановке его принимали за сельского жителя со спортивными интересами, но здесь, в своем собственном углу, чувствуя себя совершенно свободным, он был прежде всего полицейским в отставке. От ревматизма у него страдала рука, объяснил он Холдейну, иначе он уже сидел бы за столом и описывал одно из своих дел, которыми приходилось заниматься.

– Часто в одном таком деле столько всего, что хватило бы на роман в трех томах, мистер Холдейн, – и добавил из вежливости, сделав волнистое движение рукой: – Я имею в виду Материал и объем, не претендуя на литературные достоинства, – и тем же движением предложил гостю стул. Однако этот усердный литературный труд был, возможно, наиболее замечательным явлением во всей его деятельности. Часы кропотливой работы этот в высшей степени терпеливый человек тратил на то, чтобы запечатлеть каждое слово и подробность, касающиеся дела, которым он в данный момент занимался, все, что запомнил и заметил он сам или кто-нибудь из его многочисленных временных помощников как в самой полиции, так и вне ее, и это все говорило о том, что он сыщик прирожденный и любит свою работу.

Комната отражала его умонастроения и интересы. Это было вместилище самой точной информации, которое содержалось в образцовом порядке. Она напоминала кабинет исключительно методичного и аккуратного ученого, у которого все под рукой для самого тщательного и неукоснительного исследования. Аккуратный небольшой книжный шкаф почти весь был занят справочниками.