— Сперва нагайкой исхлестали, потом, гля, палашом рубили, — негромко проговорил кто-то.

— Мучили как… Иродово семя…

— Да кто это? Осподи! И не узнать их!

— Наши: Ванька Шульга да Митроха-рекрут.

— Аспиды! Так живого человека терзать… Ну, погоди ж!

— Накройте их знаменем, — приказал Шатилов. — Пусть лежат, а я командиру дивизии доложу.

— И в других полках то же… — сказали сзади. — Сейчас прибегали оттуда…

…Весь остальной день солдаты были неразговорчивы и угрюмы. На их лицах застыло гневное выражение. И всё время подле обезображенных трупов стояла плотная стена людей.

Вечером Шатилов явился к командиру полка. Отослав адъютанта, тот без обиняков сказал:

— Что же это, Алексей Никитич? На твою роту прусский шквадрон скачет, а она от него улепётывает. Врага бояться, так лучше дома сидеть, с бабой ковыряться. — Но тут же, глядя на побледневшее лицо Шатилова и его запавшие за один день глаза, договорил: — Зато потом знатно дрались. Весь наш полк выручили. Оттого не стану и поминать про конфуз. Тем паче, ни ты людей, ни они тебя узнать не успели, от этого в бою всегда заминка.

— Разрешите мне остаться в полку, — твёрдо произнёс Шатилов. — Я не хочу больше служить при штабе.

— И, батенька, а кто тебя спросит? С полчаса назад эстафету привезли: чтобы к ночи был ты у главнокомандующего. Сдавай роту и отправляйся с богом. А далее видно будет: войне ещё не конец, успеешь и в строю побыть; коли отпустят тебя, просись прямо ко мне.

Шатилов с глубоким огорчением расстался с людьми, которых ещё утром совершенно не знал, но которые теперь казались ему почти родными. Прощаясь с Вилкиным, он с некоторым смущением пожал ему руку.

— Ну, брат, не знаю, чем и отблагодарить.

Штык-юнкер улыбнулся.

— На войне всем считаться — счёт потеряешь.

Отказавшись от лошади, Шатилов пошёл пешком в штаб. Был уже поздний вечер. Погода испортилась. С запада надвигалась тёмная гряда туч, и уже падали первые капли дождя.

Известие о сражении под Пальцигом очень взволновало Фридриха. Рухнула надежда на то, что его любимцу Веделю удастся оттеснить русских. Салтыков мало того, что соединился с Дауном, но энергично стремился пожать плоды пальцигского успеха. Двадцать второго июля русские гренадеры подошли к Франкфурту на Одере. Прорвавшись через завалы, они прошли в форштадт, и немедленно доставленные орудия начали обстрел города. После первых же выстрелов магистрат известил о капитуляции, добавив, что гарнизон, не надеявшийся устоять, ещё ночью ушёл из Франкфурта. Отряд гусаров во главе с полковником Зоричем был послан вдогонку за отступавшими и вскоре настиг их. Не оказав серьёзной попытки сопротивления, весь гарнизон — 20 офицеров и 500 рядовых — сложил оружие. Со взятием Франкфурта открывался прямой путь на Берлин, и, по всем данным, Салтыков действительно готовился к походу на прусскую столицу.

Король нервничал, злобно бранил генералов, избивал тростью ни в чём не повинных камердинеров и жаловался, что не может ни на кого положиться. Впрочем, принимая иностранных послов, он был по-прежнему самонадеян, делал вид, что больше всего озабочен разучиванием новой пьесы на флейте, и водил всех смотреть танцы Барберины. По просьбе короля она недавно приехала в его штаб-квартиру, тотчас оборудовала уютное гнёздышко в отведённом ей небольшом домике и объявила вторники и субботы, попасть на которые удавалось не каждому министру.

Однажды к ней заехала жена генерала Зейдлица, графиня Сузанна Гаке. Гостья, откусывая перламутровыми зубками сочное мясо персика, говорила:

— С тех пор, как его величество получил это злополучное известие о походе русских на Франкфурт, он просто несносен. Мой муж уверяет, что причиной наших неудач является пожилой возраст солдат: у нас в армии половине — солдат больше тридцати лет, многим же пятьдесят и даже шестьдесят лет.

— А мне говорили, — возразила Барберина, — что дело в другом: в армии чересчур много наёмных иностранных солдат. Кейт рассказывал мне, что недавно в одной роте произвели опрос, и оказалось, что из ста двадцати служивших там иностранцев девяносто уже сражались прежде в рядах другой армии. Завтра французы или австрийцы заплатят им больше, и они постараются убежать к ним. Посудите, дорогая, куда же годятся такие солдаты?

— Вы, как всегда, рассуждаете слишком серьёзно для меня, милая Барберина. У меня болит голова от такой премудрости. Может быть, вы и правы, хотя принц Вюртембергский заявляет, что виной всему плохое уменье стрелять. Он говорит, что ещё сто лет назад в Бранденбурге была отменена учебная стрельба, чтобы не напугать женщин, находящихся в интересном положении. Получается, что во всём виноваты в конце концов мы, бедные женщины.

Высокий лакей в малиновой ливрее вошёл, неслышно ступая, в комнату, поставил новую вазу с ломтиками ананаса и так же неслышно удалился.

Графиня вздёрнула брови и повела взглядом на свою приятельницу.

— Что это за лакей у вас?

— Глазау… Он служил когда-то у короля, но после одного случая я попросила его величество уступить мне его.

— Ага! Какой он красивый, однако.

— Вы находите? Я, признаться, никогда не замечала наружности лакеев. Кстати, душенька, я всё хотела спросить вас: как это случилось, что ваш нынешний супруг порвал со своей первой невестой? Они казались такой нежной парой.

— О, это давно забытая история! Вставая от клавесин, она однажды упала, и так неудачно, что охромела после итого. Разумеется, брак сорвался. Не станет же мой Фридрих ходить с хромой женой… О, да вот и он сам! Является, когда его вспоминают. Говорят, что это признак злобности. Ну, как сегодня король?

Генерал-лейтенант Фридрих-Вильгельм Зейдлиц поцеловал почтительно руку у Барберины, потом небрежно у своей жены и, усаживаясь поудобнее в кресло, ответил:

— Никто никогда не может быть уверен, что прямо из королевского кабинета его не отправят в Шверин[12]. А теперь тем более.

— Ах, как это ужасно! Бедный король! — Графиня возвела очи к потолку. — Мы беседовали здесь с Барбериной о том, почему у наших войск бывают неуспехи. Не объяснишь ли ты нам?

— Это очень просто, — авторитетно сказал Зейдлиц, смакуя ананас. — Почти все прусские офицеры невежественны. Отцы наши полагали, что страх перед розгой учителя помешает мальчику стать хорошим солдатом. Принц Леопольд фон Дессау рассказывал при мне, что он запрещал сыну учиться, желая посмотреть, каков получится результат, если предоставить дело одной природе. И что же получилось? Пфуй! Офицеры наши неспособны понять основного закона войны: побеждает уверенность в себе, напор.

— Нахальство, — подсказала Барберина.

— Если угодно, — поклонился в её сторону Зейдлиц. — Во всяком случае кавалерия побеждает не саблей, а хлыстом.

Довольный своим афоризмом, он поправил висевший у него на груди орден Чёрного орла и, поклонившись в сторону дам, выпил стоявший перед ним бокал лафита.

Барберина пристально смотрела на него. Вот уж про кого можно сказать, что родился в сорочке! В битве при Коллине заслужил чин генерал-майора, при Росбахе — генерал-лейтенанта. И в то же время первый жуир и ловелас в королевстве. Привил во всей кавалерии щегольство, особенно эту глупую моду на узкие мундиры. Зейдлиц попадает в подброшенный на другом конце комнаты талер, простреливает из своего дома верёвки колоколов, и подражания ради офицеры калечат друг друга, соревнуясь в нелепейшей стрельбе. А его обращение с пленными! Барберина съёживается. Говорят, что однажды Зейдлиц велел закопать пленных живьём.

— О чём вы задумались, мадам? — Зейдлиц, не обращая внимания на присутствие жены, наклоняется к Барберине так близко, что она откидывает голову и лёгким движением корпуса слегка отодвигается. — Я хочу рассказать вам очаровательную историю. Вчера король увидел в своей передней тёплую муфту. Так как я только что вышел от него, он решил, что муфта принадлежит мне, и, желая отучить меня от неги, швырнул её в камин. А муфту забыл испанский посол, который по вечерам всегда зябнет. Теперь король посылает в Берлин за новой муфтой.