— Где генерал Финк? — спросил Зейдлиц.

— Ранен.

— А Гюльзен?

— Тоже ранен.

— Позовите ко мне принца Евгения.

— Он ранен.

Зейдлиц разразился проклятием. В хорошенькую историю вовлёк их король!

Адъютанты вокруг него тревожно шептались: занятые русскими холмы покрылись чёрными точками. От Большого Шпица они быстро распространялись вниз, в лощину Кугрунда, и по направлению к Мюльбергу.

— Атака… Русские перешли в наступление… — взволнованно шепчутся адъютанты.

Нарвский, Московский, Казанский, Воронежский полки погнали неприятеля в Кугрунд. С другой стороны шли вологодцы, апшеронцы и азовцы. Сильные в обороне, русские оказались не менее сильны в наступлении. Пруссаки же, когда им довелось защищаться, не проявили и половины той стойкости, какую обнаружили утром русские. Теперь армии как бы поменялись ролями. Главная масса прусской пехоты скучилась на Мюльберге и гибла там от огня шуваловских гаубиц, искусно направляемых Бороздиным.

Фридрих понял, что на свою пехоту он больше не может рассчитывать. Оставалась кое-какая надежда на кавалерию: может быть, ей удастся хоть прикрыть отступление армии. Выполняя приказ короля, Зейдлиц вторично перевёл эскадроны через пруды и устремился на окопы. И снова его встретил непроходимый ливень пуль и ядер, а с фланга ударила на него конница. На этот раз Румянцев бросил в бой всю кавалерию. Киевские и новотроицкие кирасиры, архангелородские и рязанские конногренадёры, тобольские драгуны, и с ними австрийские гусары Коловрата и Лихтенштейна налетели на левое крыло Зейдлица и совершенно разгромили его.

Фридрих мечтал о чуде. Видя, как растекаются русские полки, уже перешедшие Мюльберг и теснящие пруссаков к болотистым берегам Тюнера, он вдруг хрипло сказал подполковнику Бидербее.

— Возьми моих лейб-кирасиров и останови или хоть задержи русских.

С замиранием сердца он следил за этой атакой. Кирасиры зашли во фланг Нарвскому полку и лихо устремились на него. Вот они врубились, прокладывая себе широкую кровавую дорогу; вот уже дрогнули ряды русских. Но что это? Откуда-то появляются толпы всадников на низкорослых лошадях Они, как туча, обволакивают кирасиров, убивают их, выхватывают их штандарт. Подполковник Бидербее тщетно бьётся в схвативших его крепких руках.

Фридрих опускает подзорную трубку. И эта карта бита…

Нарвцев выручил Чугуевский казачий полк, на долю которого выпало отразить последнюю отчаянную попытку Фридриха спасти остатки своей армии.

Теперь всё было кончено.

Панический ужас охватил всю прусскую армию. Гренадеры и кирасиры, давя друг друга, бросая ненужное им более оружие, побежали в леса и на мосты, наведённые ранним утром. Они бежали узкими проходами между озёрами, теснились на мостах и при появлении русской конницы тотчас сдавались в плен. Пионерский полк[13] сдался целиком, в полном составе.

Фридрих впал в состояние, близкое к полному исступлению. Он метался среди бегущих, уговаривал их, приказывал, бил тростью, стрелял в них из пистолета. Но тысяченогий людской поток мчался мимо него; артиллеристы, гренадеры, кирасиры, драгуны смешались, одержимые только одной мыслью о спасении.

Король, выбившись из сил, угрюмо смотрел, как бегут швейцарцы, датчане, шотландцы, шведы, саксонцы, поляки… Это он понимал: раз перестали действовать палки фельдфебелей, раз страх перед ними уступил место другому, более сильному чувству страха, — все наёмные ландскнехты и рейтары стремятся только спасти свою шкуру. Но кавалерия! Прусские дворяне, получавшие такие выгоды от военной службы! Какое огромное жалование установлено для них! Простой капитан получает тысячу пятьсот талеров в год. И бегут, бегут, как стадо напуганных баранов!

— Ваше величество, — подскакал к Фридриху ротмистр Притвиц. — Казаки!

Из-за ближнего холма показался отряд казаков, с пиками наперевес, понёсся на отставших. Эскадрон кирасиров, пытавшийся остановить их, был сразу загнан в болото. Казаки со свистом и гиком устремились на короля, окружённого не более чем сотней гусаров.

— Притвиц! Притвиц! Я погибаю! — воскликнул Фридрих.

Притвиц, собрав своих гусаров, устремился навстречу казакам. Фридрих в сопровождении только флигель-адъютанта поскакал прочь, обгоняя бегущих. Некоторые из них кричали ему вслед грубые ругательства. Неожиданно он вынул из кармана бутылочку с зеленоватой жидкостью и поднёс её ко рту. Гец, зорко следивший за ним, резким ударом выбил из его рук склянку. Фридрих растерянно заморгал глазами и понурил голову. Никто из двоих не произнёс ни слова…

В главной квартире Салтыкова не сразу поняли и поверили, что над прусской армией одержана самая решительная и полная победа.

Однако, судя по донесениям командиров, и русские войска были расстроены и очень нуждались в отдыхе. Много часовой упорный бой, необходимость отбивать атаки конницы и не раз действовать штыком, тяжёлые потери — всё это не могло не сказаться на состоянии армии. Поэтому Салтыков, исходя из тогдашних военных воззрений, решил вести преследование лишь ограниченными силами.

— Надобно разобраться, — сказал он, обращаясь к генералам и офицерам, плотным кольцом окружившим его. — А преследованьем пущай займутся лёгкая конница графа Тотлебена да австрийская кавалерия: сии полки менее всех в деле участвовали. Фридерик же и без того не скоро оправится.

— Недорубленный лес опять вырастает, — раздался чей-то негромкий спокойный голос.

Ивонин, стоявший подле главнокомандующего, живо повернулся и увидел сухопарого подполковника, лет тридцати, с энергичным лицом и удивительными голубыми глазами, в одно и то же время пронзительными, умными и насмешливыми.

Салтыков сделал вид, что не расслышал этого замечания, справедливость которого он сам смутно сознавал. Сидя на стуле и устроив поудобнее больную ногу, он принялся составлять реляцию в Петербург.

— Если найдётся где победа славнее и совершеннее, — диктовал он, покашливая, — то, однако, ревность и искусство генералов и офицеров, и мужество, храбрость, послушание и единодушие солдатства должны навсегда примером остаться.

Он помолчал и добавил.

— Артиллерия наша сохранила ту славу, которую при всех прочих случаях приобрела.

В это время подскакал Фермор.

— Ваше сиятельство, — сказал он, слезши с коня, — как свидетельствуют донесения командиров полков, наши потери составляют две тысячи шестьсот человек убитыми и одиннадцать тысяч ранеными; корпус римско-императорских войск потерял до полуторы тысяч.

Салтыков встал и перекрестился.

— Ну, а они? Пруссы? — почти закричал он.

— Потери неприятеля составляют семнадцать-восемнадцать тысяч. Пленных взято до пяти тысяч, но сие число за ничтожность почитать можно противу того, которое в Польшу и другие места разбежались. Нами взято двадцать шесть знамён, два штандарта, сто семьдесят два орудия, десять тысяч рублей и до ста тысяч патронов.

— Виктория! Знатная виктория! Но как дорого ты, Русь, за неё заплатила! — Салтыков вдруг всхлипнул. — Велите завтра торжественный молебен отслужить. Кто реляцию-то в Петербург домчит?

Ивонин выдвинулся вперёд.

— Ваше сиятельство! Пошлите капитана Шатилова. Он в битве сей немалое участие принял, сможет всякую любознательность удовлетворить. Он контузию получил, но неопасную, и уже на ногах.

— Шатилов? Добро! Тому и быть, — сказал Салтыков. — Ступай, предупреди его!

Проходя мимо давешнего подполковника, Ивонин услыхал, как тот убеждённо и решительно говорил:

— Что теперь делать надлежит? Да, конечно, итти на Берлин. Не дать время Фридерику опомниться. На месте главнокомандующего я бы тотчас объявил марш к прусской столице.

Ивонин остановился около Бибикова и, показывая глазами, спросил:

— Кто таков сей подполковник? Знаете вы его?

— Как же не знать! Он состоит в корпусе князя Волконского, определённой должности пока не исполняет. Зовут его — Александр Васильевич Суворов.