Но что ж было делать? Лисьи увёртки он ненавидел. Нет, уже лучше резать напрямик…

С этими мыслями он уже почти дошёл до своего жилища, когда до слуха его донёсся могучий бас, выводивший задорную песню.

горланил бас, а чей-то взволнованный голос уговаривал и усовещевал его:

— Ну-к, полно тебе. Ведь мы на походе. Услышит, не приведи боже, кто из начальства, что от тебя спиртной дух идёт, не миновать тебе плетей. Нешто ты свою спину не жалеешь?

— Плевал я на плети. Бей жену до детей, а детей до людей. Меня стегать поздно: я за три года, почитай, три десятка окаянной немчуры изничтожил, ещё знамя ихнее приволок. Да и какое начальство ноне! Вот у графа Румянцева я был в начальстве, а этот… Тотлебен… выйдет, отряхнётся, на солдат не взглянет, да и поедет… только не туда, куда стреляют, а подалее.

— Молчи, дурья башка, — зашипел второй. — И сам пропадёшь, и меня нивесть за что уморишь.

— Так рази ж не правда?

— Правда твоя, мужичок, а полезай всё же в мешок… Нашёл где правду искать! В солдатах.

Ивонин, стоявший в тени, выдвинулся на освещённое бледной луной место.

— Почему же в солдатах правды не найти? — сказал он негромко.

Теперь он имел возможность рассмотреть их. Один был громадного роста, он нетвёрдо держался на ногах и сейчас, отпрянув при неожиданном появлении офицера, перебирал ногами, тщетно силясь встать ровно. Другой… Впрочем, разглядывать другого не приходилось: знакомый голос с радостным удивлением произнёс:

— Никак, господин Ивонин? Здравья желаю, вашбродь.

— Емковой?

— Мы самые. Второй Московский в сей отряд назначен.

— А этот — из ваших?

— Из наших, вашбродь… Вместе в Углицком служили. Алефаном зовём. В бою целого взвода стоит, а вот на тебе: нашёл где-то штоф сивухи и теперя, пёс его возьми, захмелел вовсе. Вашбродь! Будьте отцом родным. Он это впервой. Молод ещё да дурен. К утру он ни в одном глазе…

— Я, так и быть, прощу. Да, смотри, как бы адъютант начальника, подполковник Бринк, не увидел. Этот строгий.

— Я его в момент домой доставлю. Там уж поучу его малость, обормота. Спасибо, вашбродь.

— А не боюсь я никого, — вмешался вдруг дотоле молчавший Алефан. — Я, ваша высокобродь, с Астрахани. Там у нас немцем прозывается мешок с песком, который на малых судах для перекренки от ветра ставят. Я энтих мешков погрузил на своём веку вдосталь. И живой немец мне не в диковинку. А начальства я тож не пужаюсь. Потому меня господин ротный учил: ходи право, гляди браво. Я же…

— Что здесь есть за шум? — раздался вдруг холодный голос. — Как стоишь, любезный? Э, да ты пьян?

Емковой с отчаянием смотрел на Ивонина. Тот, поморщившись, обратился к вновь подошедшему:

— Я знаю этого солдата, господин барон. Разрешите мне расследовать это дело и взыскать с него.

— Как дворянин дворянину готов услужить вам, — ответил Бринк. — Но как официальное лицо, не имею права. Могу лишь обещать, что до окончания экспедиции установленное наказание не будет приведено в исполнение. Ступай-ка за мной, любезный.

Ивонин пожал плечами и, не глядя на Емкового, зашагал прочь.

После днёвки войска продолжали своё движение. Днём второго октября конные части передового отряда достигли Вустергаузена, а к ночи туда прибыла и пехота, посаженная на повозки. В этот же день Чернышёв подошёл к Фюрстенгальде, а главные силы русской армии приблизились к Рубину.

В Берлине царила растерянность. Комендант города, генерал Рохов, отдал приказ гарнизону очистить город. Но в Берлине лечились от ран генералы Левальдт, уволенный к тому времени в отставку, Кноблох и Зейдлиц. Они явились к Рохову и потребовали, чтобы он защищал столицу.

— У меня всего три батальона пехоты и четыре эскадрона кавалерии, — заявил Рохов.

— Прежде чем подойдут русские, вы получите сильное подкрепление, — уверял его Зейдлиц.

Рохов, поколебавшись, уступил и немедленно начал укреплять подступы к городу.

Берлин, расположенный на берегах реки Шпрее, был окружён обширными предместьями, три из которых находились на правом берегу, а четыре, в том числе замок Копеник, у переправы через реку — на левом. На правом берегу город прикрывался палисадом, на другом берегу — невысокой каменной оградой.

Проникнуть в предместья можно было через десять ворот: Котбусские, Галльские, Бранденбургские и Потсдамские на левом берегу Шпрее и Гамбургские, Розентальские, Шонгаузенские, Аандсбургские, Франкфуртские, Восточные — на правом.

Перед всеми воротами начали набрасывать флеши и ставить в них пушки. Ночью работа не прекратилась. При дымном свете факелов тысячи людей копали землю и пробивали бойницы в стенах.

Однако ни эти приготовления, ни пребывание в Берлине прославленных Фридриховых генералов, ни даже известие о подходе крупных сил, высланных королём, — ничто не могло успокоить берлинское население.

Жители предвидели капитуляцию города. Зная, как ведёт себя прусская армия в занятых местностях, они не рассчитывали на снисхождение русских. Кто мог, покидал Берлин и бежал. Тщетно взывал Рохов к добрым берлинцам, обнадёживая, грозя и умоляя. Никто не хотел итти копать укрепления, никто не верил ему. Купцы, ратманы, дворяне — все, кто побогаче, старались нанять экипаж и уехать.

Прислушиваясь к покуда далёким залпам русской артиллерии, они с бледными, смущёнными лицами торопливо рассаживали в нивесть откуда появившихся старомодных рыдванах и простых крестьянских подводах своих домочадцев. Они оставляли награбленное в Силезии, наворованное в Саксонии, бросали на произвол судьбы собственное имущество. Война, казавшаяся таким прибыльным делом, обернулась другой стороной. Война пришла к ним в гуле русских орудий, в смятении и растерянности кичливых генералов, и прусская столица с трепетом ждала расплаты.

Утром третьего октября первые гусарские эскадроны и казачьи сотни подошли к Берлину. Погода была ясная и безоблачная. Переправа через Шпрее у Копеника была занята неприятелем, но после короткой схватки гусары завладели ею.

Понемногу, мелкими партиями стала подходить русская пехота. Солдаты с любопытством и одновременно с разочарованием рассматривали город.

— С той норы змеюга, значит, выползла.

— Ужли же столько годов воевать надо, чтоб сие гнездо воровское порушить?

Ивонин с недоумением следил за действиями начальника отряда. Сперва Тотлебен намерен был штурмовать какие-нибудь ворота одной конницей. Но солнце успело уже заметно склониться к закату, а штурма всё не было. Наконец Бринк объявил, что в результате личной разведки начальник отряда решил атаковать Котбусские ворота и назначает атаку на ночное время.

— А почему бы не пробить посредством артиллерийского огня брешь? — спросил Ивонин.

— Генерал Тотлебен не хочет до времени выпалить орудийную амуницию. Он полагает, что сукцесс[34] будет одержан и без этого.

— Но тогда, не поясните ли, господин подполковник, отчего именно Котбусские ворота? Ведь, атакуя оные, мы попадаем под фланговый огонь из галльских флешей.

— Так распорядился господин начальник отряда.

Голос Бринка был зловеще сух.

Стемнело. С реки поднялся сырой, холодный ветер. Солдатам не велено было разжигать костров, и они жались друг к другу, с нетерпением ожидая сигнала к атаке.

В десятом часу вечера Тотлебен собрал офицеров. Выпятив грудь, он произнёс длинную напыщенную речь; Бринк почтительно переводил.

— Я предложил берлинскому коменданту капитулировать, но он не согласился. Потому я возьму Берлин штурмом. Атака начнётся в полночь. Триста гренадеров и два орудия под командой князя Прозоровского атакуют Галльские ворота, а равносильный деташемент майора Паткуля — Котбусские ворота. В подкрепление каждому даётся по двести гренадеров и по два эскадрона кавалерии. Я приказываю, чтобы командиры отрядов меня наиподробнейше рапортовали.