В Петербурге негодовали. Реляция была глупа и дерзка. Обнародование её возмутительно. Даже Воронцов отступился от своего протеже. Конференция послала Тотлебену строгое письмо. Ему предлагалось просить извинения у Чернышёва за облыжные против него выпады и публично отречься от всей реляции, с опубликованием сего в тех же кёнигсбергских газетах. Кроме того, от него потребовали изъять все отпечатанные экземпляры злополучной реляции.
Тотлебен всему подчинился. Уязвлённое самолюбие побудило его всё же подать в отставку. Салтыков и даже Фермор, не задумываясь, приняли бы её. Но, на счастье Тотлебена, в это время был уже новый главнокомандующий, сменивший вконец разболевшегося Салтыкова. Вместо графа Петра Семёновича хотели было назначить Румянцева, да решили, что он ещё молод; хотели Чернышёва, да с ним не в ладах оказался Шувалов. Остановились на графе Бутурлине. Правда, он не умел пользоваться географической картой, но зато был со всеми хорош.
Прошение Тотлебена об отставке попало к Бутурлину, но он не захотел дать ему ходу: ещё скажут, что с ним не уживаются генералы. Он отдал в команду Тотлебену все лёгкие войска и разрешил сноситься лично с ним.
Когда Тотлебен, явно довольный таким исходом и напыщенный от важности, выходил от главнокомандующего, его остановил Ивонин и обратился с просьбой избавить от телесного наказания солдата Егора Березовчука, в уважение к его отличиям под Берлином и прежней беспорочной службе. Тотлебен повёл бровями.
— Was ist's[39] — спросил он у Бринка.
Тот, хмурясь, пояснил:
— Я велел высечь солдата за то, что он был пьян. Об этом грустном случае я рапортовал вам тогда же. Наказание откладывалось, так как виновный не оправился от ран. Ныне же он выздоровел — и на послезавтра назначена экзекуция.
— Из-за такой пустяки ви меня задерживать, — сказал, безбожно коверкая русские слова, Тотлебен. — Господин Бринк есть ганц прав. Ви сам должен понимает, что солдатом нельзя командовать без палка.
— Можно! Помилуй бог, можно! Прусским солдатом — нельзя, австрийским, может быть, тоже, а русским — можно, — произнёс рядом с ними чей-то уверенный, резкий голос.
Ивонин живо обернулся, ища глазами нежданного союзника, и даже весь задрожал от радостного волнения: перед ним стоял Суворов. За всё время он не сказал с ним и двух, слов, но в мыслях своих, которые он не поверял даже самому близкому другу, он видел его своим наставником.
— Подполковник Суворов, — с кислой улыбкой проговорил Бринк, — видит мир таковым, как ему бы хотелось, а не каков оный есть в действительности. Солдаты везде солдаты. И любящий их начальник знает, что разумное наказание всегда идёт им в пользу.
— Токсен[40], — буркнул Суворов. — Мать дитя любит, а волк овцу любит. Так и начальники разные бывают. Дозвольте мне предложение сделать. Ныне я занимаю должность начальника штаба в конном корпусе генерала Берга. Отдайте мне этого солдата, и ежели он хоть раз за целый год проштрафится, я тотчас его верну вам, господин Бринк, дабы вы ему столько палочек прописали, сколько найдёте пользительным.
— C'est assez[41], — усталым голосом сказал Тотлебен. — Отдайте, Бринк, этого пьянчугу господину подполковнику, и будем посмотреть, что из сего выйдет. — Он небрежно кивнул головой и проследовал дальше, сопровождаемый разъярённым Бринком.
Ивонин и Суворов остались одни.
— Помилуй бог, обозлился как немчура этот, — сказал Суворов и вдруг скорчил презабавную гримасу.
Ивонин невольно улыбнулся и сразу почувствовал себя легко.
— Премного вам благодарен, — сказал он. — А солдат отменный: богатырь собою и страху не ведает.
— Бедная Россия! — сказал Суворов, и лицо его вдруг сделалось грустным и задумчивым. — Сколько богатырей забиты палочками! Сколько талантов погибло! Талант, сударь, есть алмаз в коре: он должен быть вынут, передан гранильщику и положен на солнце.
Он опять улыбался, а глаза его испытующе смотрели на Ивонина, и тот почти физически чувствовал этот проницательный, всевидящий взгляд.
— Дозвольте отрекомендоваться, — сказал, краснея, Ивонин — секунд-майор Борис Феоктистыч…
— Знаю, знаю! — перебил его подполковник, уморительно замахав руками. — Всё знаю про вас. Отменный офицер-с… И солдатушки хвалят. Оттого и вступился… Ввечеру уезжаю, а как вновь свидимся, приходите ужо обедать. Водочкой угощу, тары-бары поведём. А пока шлите ко мне пьяницу вашего, увезу его поскорей: неровен час, граф Тотлебен передумает. Прощайте, сударь.
Он пожал руку Ивонина своей маленькой, горячей, крепкой рукой и ушёл быстрой, чуть подпрыгивающей походкой.
…………………………………………………………………………………………….
Через час Алефан явился к новому своему начальнику. Введённый в скромно, чуть ли не бедно обставленную комнату, он увидел ещё молодого человека, сидевшего без мундира перед ярко пылавшим камином и с аппетитом уплетавшего гречневую кашу.
«Этот, что ли?» в мучительном недоумении подумал Алефан, на всякий случай вытягиваясь на пороге.
— Ты кто, братец? — спросил сидящий и, не донеся ложку до рта, склонив немного набок голову, лукаво посмотрел на него.
— Рядовой Егор Березовчук… По приказанию… В вашу команду… Потому, как…
Он вконец сбился и замолчал.
— Так… так…
Встав из-за стола, неизвестный человек обошёл вокруг Алефана, глядя на него снизу вверх, присматриваясь, чуть ли не принюхиваясь.
— Не годен! — вдруг закричал он пронзительно, так, что солдат вздрогнул. — Ступай обратно! К господину Бринку. Не годен ты мне!
— Почему же, ваш высбродь? — помертвевшими губами спросил Алефан.
— А потому, что ты водку пьёшь, в походе пьян… Наслышан о тебе. Мне солдаты нужны, а ты не солдат.
Мгновенье он смотрел на обмершего Алефана, потом подскочил к нему и, поднявшись на цыпочки, стал нагибать его голову.
Алефан покорно согнул, сколько мог, шею. Ему уже было всё равно: «Нонче жизни себя порешу, а к Бринку под плети не вернусь».
— Ты — богатырь, — шёпотом сказал странный офицер на ухо Алефану. — Русский богатырь, вот ты кто! Да будь у меня такая силища, я бы… Ты богатырь, братец, и солдат — значит, вдвойне могуч, значит, чудо-богатырь. Ты знаешь, что сие означает: русский солдат?
Алефан в растерянности моргал глазами.
— Сие значит: непобедимый воин. Он татар бил, полячков бил, шведов бил… У тебя отец-то в войске служил?
— Точно так, — только и мог выговорить Алефан.
— Ин, верно, с царём Петром Карлуса под Полтавой били. А про то, как шведов русское воинство било, слыхивал? На Чуди?
— Никак нет, не слыхивал.
Человек отпрыгнул от него, как ужаленный. Бросившись к уже свёрнутому баульчику с вещами, он проворно развязал его, порылся и вытащил тоненькую книжицу.
— Грамотен?
— Никак нет.
— Ай-ай-ай! Завтра же начнёшь учиться. И как обучишься, прочитай вот книжицу; потом спрошу тебя — чтобы всё знал.
Он подошёл к столу и налил стакан водки.
— Выпей-ка тминной, Егорушка.
— Никак нет. В рот больше не возьму её, ва высокобродь, — замотал головой Алефан.
— И дурак! Что ж ты за солдат без водки? — Алефан опять заморгал глазами. — В положенное время, да в меру, как же не выпить? Только пьяненьким не быть.
— Попутал нечистый, ва высокобродь.
— Ишь ты! — Он с таинственным видом вытянул губы, и Алефан покорно наклонил голову, подставив ухо. — А ты сам нечистого попутай. Русскому солдату и нечистый не должен быть страшен, вот он каков, Бова-богатырь, Илья Муромец наш. А теперь — пей! — строго приказал он.
Алефан взял деревянными пальцами стакан и одним духом выпил.
— Здорово! — с уважением произнёс Суворов. — Тебе, почитай, и штофа мало. А дерёшься ты как? Пулям кланяешься, от штыка бегаешь?
Тут уже Алефан совсем не знал, что сказать, и только громко засопел.
— Ну-ну, — с коротким довольным смешком сказал человек. — Не серчай. Вот я с тобой в первую баталию пойду рядышком. А то я ведь, — он оглянулся по сторонам и, сделав круглые глаза, прошептал; — я трус. А с храбрым и трусу не страшно. Вот и пойдём вместе.