— А коли не любо вам, то надо, чтобы на престоле святой Руси сидел не Пётр Голштинский, а матушка Екатерина.

Всё смолкло. Офицеры старались не глядеть друг на друга. А Орлов не давал опомниться:

— Государыне известно, в каком положении очутилась гвардия. Она поручила мне сказать, что готова последнее разделить с гвардейцами, а пока передала из личных средств восемь тысяч рублей для раздачи между теми, кто нужду в деньгах ощущает.

Конец его речи потонул в новом вихре кликов. Орлов соскочил со стола и стал совать без счёта деньги в тянувшиеся отовсюду руки. Иногда он на секунду задерживался, пристально смотрел в глаза подошедшему и добавлял к первой пригоршне вторую. Деньги эти были из тех, которые удалось занять Екатерине у англичанина Фельтена: англичане считали, что ослабление прусского влияния в России будет достаточной компенсацией за этот заем.

— Тише! Гудович приехал! — крикнул вбежавший офицер. Шум сразу стих. Пряча деньги, гвардейцы расходились по углам.

Алексей Орлов шепнул Шатилову:

— Дозвольте, сударь, я вас провожу до кареты. Не гоже, чтобы вас здесь сейчас Гудович увидел.

Когда кучер уже подобрал вожжи и лошади, прядя ушами, в нетерпении перебирали ногами, Орлов просунул голову в окно кареты:

— Так что передать матушке Екатерине Алексеевне? Она поручила спросить у вас: готовы ли вы служить ей, как однажды ей обещать изволили?

Алексей Никитич с минуту колебался. Но тут же он припомнил: неожиданный мир с Пруссией, такой нелепый и обидный, онемечивание армии, подобострастные письма Петра Фёдоровича прусскому королю… Нет! Всё, только не это! Та женщина в боскете с книгой на коленях — лучше.

— Передайте государыне, что я готов служить ей, — сказал он твёрдо.

Орлов будто сгинул в темноте. Кучер ударил по лошадям, и карета понеслась.

Ночь на 28 июня выдалась свежая и сырая. Накануне шёл дождь, и дороги ещё не совсем просохли. Луна то показывалась из-за стремительно проплывавших облаков, то опять исчезала. Холодный, не по-летнему, ветер дул с Балтики.

В эту ночь Алексей Орлов вместе с Бибиковым отправился и в столицы в Петергоф, где в «увеселительном доме» Монплезир жила Екатерина. Не медля ни минуты, Орлов потребовал, чтобы его проводили в спальню императрицы. Приподнявшись на подушках, Екатерина в оцепенении глядела на покрытого пылью офицера.

— Пора вставать, — произнёс Орлов спокойным голосом. Всё готово, чтобы провозгласить вас.

Ещё накануне ничего не было готово, кроме общего недовольства Петром. Екатерина прекрасно знала это. Не предпринимают ли её сторонники опрометчивого шага? Тем более, что в последние дни она даже сумела вызвать тень былого благоволения императора…

Орлов словно проник в её мысли.

— Пассек арестован, — сказал он просто.

Капитан Преображенского полка Пассек, слишком откровенно высказывавший мнение екатерининцев об императоре, был по доносу какого-то солдата арестован. Весь Петербург знал, что Пассек — близкий друг Орловых. Арест его прозвучал грозным предостережением. Это был сигнал к немедленным действиям.

Екатерина вздрогнула. Теперь всё на волоске; дипломатия окончена. Достаточно Пассеку сказать хоть десятую долю того, что ему известно, и Пётр не пощадит никого. Она почувствовала, что настаёт решительная минута.

— Выйдите, поручик, — сказала она хладнокровно Орлову, — я сейчас буду готова.

Через несколько минут она появилась, одетая в обычное чёрное платье, и неторопливо прошла садом к экипажу. Орлов сел рядом с кучером, Бибиков поместился на запятках подле камер-лакея. Лошадей было велено гнать не жалея.

Не доезжая Петербурга, путники встретили мчавшегося навстречу Григория Орлова; его лошади были свежее, и Екатерина пересела к нему. Вскоре замаячили первые избы деревни Колпикиной. Здесь были расположены казармы Измайловского полка; здесь должна была решиться судьба переворота.

Григорий Орлов выпрыгнул из кареты и побежал к полковой кордегардии. Оттуда выскочили вестовые, барабанщики забили тревогу. Екатерина, смертельно бледная, сошла на землю.

В тот же момент её окружила восторженная толпа измайловцев; офицеры вперемежку с солдатами целовали её руки, пыльное платье, иные плакали от радости. «Теперь не раскассируют, не пошлют в Голштинию…» раздавались возгласы. Из церкви явился полковой священник, отец Алексей, и тут же, на плацу, измайловцы принесли присягу на верность государыне Екатерине II. В эту минуту появился командир полка гетман Разумовский. Склонив колена, он поцеловал руку у новой самодержицы. Крики усилились. Сияющие Орловы, оторопевшие от столь лёгкого успеха, сновали среди гвардейцев. Лёгкий утренний ветер шевелил складки тяжёлого полкового знамени.

Окружённая измайловцами, Екатерина всё в том же забрызганном грязью экипаже двинулась в столицу. Весть о событии опережала её. На Обуховском мосту показались нестройные ряды семёновцев, с ликующими криками присоединившихся к процессии. Вскоре прибежали и преображенцы. Часть офицерского состава Преображенского полка пыталась удержать солдат на стороне Петра. Майор Воейков носился на коне среди своего батальона и бил плашмя шпагой по головам. Гвардейцы устремили на него штыки и загнали в Фонтанку. Один из офицеров бросил солдатам золотой значок — принадлежность введённой Петром III новой формы немецкого: образца.

— Продайте его, братцы, да пропейте! — крикнул он.

— Не надо нам! — закричало сразу с десяток голосов. — И золота такого не надо!

Рослый гренадер со злым, весёлым лицом метнулся в сторону и через минуту воротился, таща подмышкой облезлую скулящую собаку. Дрожащему псу надели на шею золотой значок и с гиком погнали прочь.

Улицы были запружены народом. К числу участников кортежа прибавлялись всё новые лица из числа недовольных Петром. Мелькали рясы духовенства. Одновременно примыкали и те члены екатерининской партии, которые сами были захвачены врасплох переворотом. Наперсница Екатерины, княгиня Дашкова, увидев, что на государыне надета только лента святой Екатерины, сорвала с графа Панина голубую андреевскую ленту, которую женщина не имела права носить, если только она не была императрицей, и надела её на Екатерину. Та, улыбаясь, отдала Дашковой свою ленту — первый дар благодарной монархини.

В десять часов утра процессия достигла Зимнего дворца. С момента, когда Екатерина, томимая неизвестностью, выехала на пустынную Петергофскую дорогу, прошло только несколько часов.

Гвардейцы расставили караулы у всех входов. На улицах вокруг дворца разместились подошедшие полки петербургского гарнизона: Астраханский, Ингерманландский, Копорский и Невский. Тем временем во дворце приносили присягу всевозможные светские и духовные лица. Все торопились представиться новой государыне, все считали себя в числе участников переворота.

Несмотря на множество окружающих её людей, Екатерина заметила Шатилова и поманила его к себе.

— Будьте подле меня, подполковник, — сказала она.

— Я только премьер-майор, ваше величество! Почту за честь быть подле вашей особы.

— Вы были премьер-майором, господин подполковник, — ответила она, сделав ударение на слове «были». — Я есть рада, что вы здесь.

Шатилов хотел ответить, но в этот момент подошёл Никита Панин, и Екатерина тотчас заговорила с ним.

Под вечер прибыли посланцы Петра. Воронцов обратился к Екатерине с гневной тирадой:

— Ваша вина двойная: и как подданной, и как супруги.

— Моей вины здесь нет совсем, граф, — с достоинством возразила Екатерина.

— Вы не должны были так действовать.

Екатерина взяла канцлера за руку, подвела к окну и показала на волнующееся людское море:

— Вы видите: не я действую, я только повинуюсь желаниям народа.

Воронцов, поджав губы, смотрел на площадь. Для него было ясно: партия Петра проиграна бесповоротно. Что до него, Воронцова, то он не ребёнок, чтобы разыгрывать Дон-Кихота.