- Зверобой! Давай, Зверобой! Зверобой возьмет! Зверобой возьмет!

Джимми ядовито зашипел: "Возьмет ли? Вот увидим!"

Зверобой и его лошадь оторвались от остальных и бежали мимо "дешевой трибуны" - голова в голову. Докер мчался, как черт!

"Зверобой! Зверобой!", "Каллиопа возьмет! Она возьмет!"

Боже! Его лошадь! Они промелькнули, как вихрь, - до финиша остается не больше пятидесяти метров, а между ними нет разницы и в полголовы!

"Зверобой! Зверобой!", "Каллиопа!"

Он увидел, как его лошадь вырвалась вперед. Она все-таки пришла первой!

Издав какой-то странный звук, он начал проталкиваться на лестницу. Пока он пробирался, протискивался, пробивался сквозь толпу, он ни о чем не думал. Он был целиком поглощен одним желанием - скорее вон с трибуны, скорее в загон, к своей лошади!

Когда он добежал до загона, Докер уже взвесился. Все в порядке! Он ушел, ухмыляясь. Джимми резко повернулся и чуть не сбил с ног Полмана, который стоял неподвижно, как истукан.

- Ну, что ж, мистер Шрюин, - сказал он, глядя куда-то мимо него. - Она выиграла.

"Черт бы тебя побрал! - подумал Джимми. - Черт бы побрал вас всех". И он пошел к своей лошади. Дрожащая, покрытая потом, возбужденная ревом толпы, она сверкнула белками глаз, когда он погладил ее по морде.

- Молодчина! - сказал он, и ее увели.

"Бог мой! Мне надо выпить!" - подумал он.

Оглядываясь вокруг, чтобы не упустить Джорджа Пульхера, он неуверенным шагом вернулся на трибуны, где мог утолить жажду и получить причитавшуюся ему сотню фунтов. Но скромного букмекера и след простыл. На билете стояло "О. X. Джонс" и ничего больше. Джимми Шрюина надули! Немного погодя он спустился вниз в самом скверном настроении. У лестницы стоял Джордж Пульхер. Лицо этого рослого человека было ярко-багровым, глаза зловеще сверкали. Он потащил Джимми в угол.

- Ах ты, дрянь! - сказал он. - На кой черт тебе понадобилось говорить с Докером?

Джимми ухмыльнулся. Новый человек внутри него бесстрашно запротестовал.

- Это моя лошадь! - сказал он.

- Ты... гад проклятый! Да попадись ты мне в другой раз, я из тебя всю душу вытрясу!

Джимми вскинул голову и, расставив свои тонкие ноги, как воробей перед разъяренным голубем, сказал:

- Ступай домой, Джордж Пульхер, и скажи маме, чтоб она заштопала тебе носки. Сам ты и этого не можешь! Ты думал, я не человек, а? Так вот, теперь ты... теперь ты знаешь, что я человек. И впредь оставь мою лошадь в покое.

И без того багровая физиономия Пульхера побагровела еще больше. Он сжал тяжелые кулаки. Джимми стоял неподвижно, засунув свои маленькие руки в карманы пальто и высоко подняв голову. Здоровенный Пульхер судорожно глотнул, словно пытаясь проглотить прилившую к лицу кровь; его кулаки поднялись, потом опустились.

- Так-то лучше, - сказал Джимми. - Выбирай себе противников по росту.

Издав глухое рычание, Джордж Пульхер пошел прочь.

"Два против одного на Фаворита!", "Ставлю на Фаворита!", "Два против одного на Фаворита!", "Три на Метель!", "Четыре на Железного Герцога!"

Джимми постоял с минуту, машинально прислушиваясь к этим звукам, которые он слышал всю жизнь, а потом, пробравшись бочком на улицу, взял извозчика и поехал на станцию.

Всю обратную дорогу он просидел, жуя сигару, наслаждаясь приятной теплотой от выпитого вина и думая о том, как финишировала его лошадь и как он выстоял перед Джорджем Пульхером. Целый день он пропадал в Лондоне, а в пятницу уже снова сидел в своей конторе близ "Корна". Что ж, он хоть и отказался поставить против своей лошади, зато все-таки побывал на настоящих скачках. Однако на следующей неделе, не уверенный, в какую еще трясину донкихотства заведет его лошадь, он продал Каллиопу.

Но, продолжая ставить на лошадей, которых он "в глаза не видел", прозябая в подполье, как какая-нибудь крыса, он стойко переносил удары судьбы, не преклонялся перед чужим превосходством, а все время думал о меловых холмах, о поющих жаворонках и очень любил рассказывать о том, как когда-то у него была лошадь.

ЛЕС

Перевод М. Лорие

Когда сэр Артур Хирриз, баронет и владелец поместья Хиррихью в одном из северных графств, решил продать свой лес, им руководило довольно обычное во время войны чувство, которое позволительно будет назвать спекулянтским патриотизмом. Подобно издателям газет, авторам книг по военным вопросам, заводчикам, директорам судостроительных компаний, фабрикантам оружия и всяким иным рабочим людям того же порядка, он мог бы сказать: "Я готов послужить родине, а если от сего умножится мое состояние - что ж, я как-нибудь это переживу, деньги же вложу в облигации Национального займа".

Земля его была заложена, на ней находились лучшие в графстве охотничьи угодья, поэтому продажа леса стала разумным и практическим шагом только теперь, когда этот лес оказался нужен правительству на любых условиях. До самого последнего времени, пока патриотический поступок и выгодная сделка не стали в некотором роде синонимами, сэр Артур находил более прибыльным сдавать свои угодья в аренду на охотничий сезон. В шестьдесят пять лет это был человек без единого седого волоса, с рыжеватой щеткой усов, красными губами и красными прожилками на щеках и веках, чуть колченогий, с большими ступнями, которые он широко расставлял на ходу. Он вращался в лучшем обществе, хотя и был стеснен в средствах. Продажа леса по вздутым военным ценам освобождала его от денежных забот до конца дней. И он продал его правительственному агенту, который приехал к нему подписать бумаги в холодный апрельский день, когда известия с фронта были особенно неутешительны. Он продал свой лес в половине шестого, можно сказать, за наличный расчет, и запил эту неприятную сделку стаканом виски, чуть разбавленного содовой водой: не греша сентиментальностью, он все же помнил, что почти весь этот лес насадил его прапрадед, а последние, самые молодые участки - дед. К тому же еще не так давно сюда приезжали охотиться члены королевской фамилии, да и сам он (очень посредственный стрелок) промазал по несчетному количеству птиц на тропинках и в оврагах своего прекрасного леса. Но Англия переживала трудное время, а цена была достаточно высока. Проводив агента, сэр Артур закурил сигару и направился через парк в лес погулять напоследок под своими деревьями.