Я — на небесах, вы — на земле. Смиритесь! Ибо когда я снова спущусь, то буду судить Судом Страшным, и особенно тех, кто не внимал Мне…»
В Дамаске проживал ревностный ученик Христа, под именем Анания, и Господь в видении сказал ему: «Пойди на улицу, так называемую Прямую, спроси в Иудином доме слепого тарсянина, которого зовут Савлом, и возложи на него руки, чтоб прозрел». «Господи! — воскликнул Анания. — Я слышал от многих о сём человеке, сколько зла сделал он святым Твоим в Иерусалиме!» «Но теперь он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Моё пред народами… И я покажу ему, сколько должен пострадать за имя Моё», — отвечал Христос.
Анания нашёл Савла и, возложив на него руки, сказал: «Брат Савл! Господь Иисус, явившийся тебе на пути, которым ты шёл, послал меня, чтоб ты прозрел и исполнился Святого Духа». И тотчас как бы чешуя отпала от глаз фарисея, и он увидел свет и начал креститься. А приняв пищи, укрепился и стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что он есть Сын Божий, отчего привёл в неописуемый ужас иудеев, которые знали его как самого ревностного гонителя последователей учения Христа. А потом Савл принимает имя Павла и становится истым проповедником Иисуса.
…Долго смотрел апостол Павел на небеса, а потом перевёл взгляд на сушу и вдруг увидел, как из туманной дали стал вырисовываться человеческий образ; вскоре пред апостолом предстал житель Европы, македонянин, быть может — фессалоникиец. Он просил Павла прибыть в Европу и просветить её светом христианского учения. Не зря, значит, он подумал о божественном видении, и этот позыв его души был признан апостолом за голос свыше.
Павел переплыл Фракийское море, посетил Македонию, основал в Фессалониках одну из первых в Европе христианских общин, и, по его словам, церковь фессалоникийская «стала образцом для всех верующих».
Прошло восемь столетий после посещения Македонии апостолом Павлом — по стране той прошумели ветры истории и оставили следы: греческое население заменилось славянским, Фессалоники стали Солунью, и в этом городе родились братья Константин и Мефодий. Поэтому на ризах их, всегда висели наряду с золотыми распятиями панагии с изображением апостола Павла.
Я спустился в каюту. Каюта моя довольно просторна, потому что диера «Стрела» — полувоенное судно и на нём нет такой скученности, как на дромонах, несущих на себе большое количество вооружённых людей и медные трубы для метания греческого огня.
А здесь на борту всего лишь шестнадцать солдат с мечами, луками и дротиками, чтобы отбивать неожиданные нападения мелких пиратов и потом охранять нас в пути к хазарскому кагану, да ещё десятка два матросов и надсмотрщиков за невольниками-гребцами, прикованными цепями к своим скамейкам.
Сейчас в мой иллюминатор видно, как вёсла равномерно ударяют по воде; со стороны, конечно, этот единый взмах вёсел представляет собой красивое зрелище. Но каково им, рабам!… Они отдыхают лишь во время принятия пищи или когда матросы ставят паруса и судно бежит под натиском ветра. Но выдаются безветренные дни, и тогда бедняги выматываются так, что на них страшно смотреть, и бич беспрерывно гуляет по их спинам.
Бог говорит, что все равны между собой: и птицы, и насекомые, и разные твари, и человек равен человеку. Но разве эти рабы равны мне, Константину, капитану Ктесию, лохагу[55] Зевксидаму и даже самому никудышному матросу? Конечно нет! Я — маленький человек и вряд ли способен объяснить почему. Как-нибудь при случае поговорю с Константином. Что скажет? Недаром его прозвали философом.
Учёнейшее звание он получил после богословского спора с бывшим патриархом Иоаннам VII, в просторечии Аннием. Я это хорошо помню, потому что тогда по просьбе Мефодия отправился в Константинополь на поиски сбежавшего неведомо куда Константина…
Когда слух о даровитости Константина, постигшего к пятнадцати годам учение Григория Богослова, дошёл до Царьграда, его взяли ко двору. В короткий срок он изучил античную литературу, грамматику, риторику, математику, астрономию, музыку и все прочие эллинские художества. Но особенно усердно занимался философией под руководством Фотия.
Фотий, уже будучи патриархом при императоре Михаиле III, с любовью вспоминая о том времени, когда учил детей в придворной школе, говорил мне:
— Бывало, пойду я во дворец, ученики мои провожают меня до самого входа и просят, чтобы я скорее вернулся. Считал подобную привязанность высшею и невыразимою наградою для себя, я старался оставаться во дворце не более, чем того требовали дела…
Умнейший, широкой души человек! Составленный им толковый словарь греческого языка он подарил и мне, написав: «Леонтию-славянину — во благо!»
Постигая премудрость чужих для меня слов, я не расстаюсь с ним никогда. Вот и сейчас он со мной в нашем многотрудном плавании, лежит на ларце, слегка покачиваясь в такт волнам.
Такой же словарь есть и у Константина, тоже с дарственной надписью: «Светлой души моему ученику, которому предугадываю судьбу большого философа».
Как-то логофет дрома[56] Феоктист спросил: «Философия! Желал бы я знать, что это такое?»
И Константин так определил цель и сущность философии: «Познание вещей духовных и человеческих, насколько человек может приблизиться к Создателю мира, так как философия поучает нас деятельностью уподобляться сотворившему нас по своему образу и подобию».
Желая упрочить его карьеру, логофет дрома хотел женить Константина на своей крестнице. Он сказал ему: «Твоя мудрость заставляет меня любить тебя. У меня есть духовная дочь, которую я восприял от купели; она красива, богата, добра; если хочешь, я дам тебе её в супруги, а император почтит тебя, даст тебе воеводство, назначит стратигом».
Константин ответил: «Предлагаемое тобою велико для ищущего чего-либо подобного; я же, кроме изучения, ничего не желаю. Просветив свой разум, хочу искать более важного, чем все почести и богатства».
Первый официальный пост, занятый им — это должность патриаршего библиотекаря. Очень много читал, особенно «Диалоги» Платона, посвящённые Сократу, в которых собеседники, умудрённые в жизни и философии, ведут умный, живой, диалектический спор, отыскивая ответ на поставленную в начале разговора задачу.
Искусство вести спор всё больше и больше занимало Константина, и так он вступает на путь диалектического препирательства о совершенстве догматов и обрядов христианской церкви, на тот путь, на котором он так впоследствии прославился.
Как он радуется каждой хорошей книге! Книги… Сейчас, конечно, в патриаршей библиотеке не столь их много, как до правления Льва III Исаврийского, который велел сжечь книгохранилище вместе с учёными. Там насчитывалось около 36 тысяч древнейших эллинских рукописей, среди них хранилась легендарная кожа дракона длиной в сто локтей с записью произведений Гомера. Таким образом этот император искоренял языческое слово.
Он же «прославился» ещё и тем, что в 726 году издал эдикт, повелевающий повесить иконы в церквах так высоко, чтоб народ не мог прикладываться к ним; этим эдиктом запрещалось воздавать иконам какое бы то ни было почитание. А потом и вовсе приказал снимать, выламывать и закрашивать их.
Уже давно громкие насмешки мусульман над «бессильными иконами» в церквах покорённых ими городов Палестины и Сирии возмущали христиан. Мусульманам вторили иудеи, а вместе они говорили так: «Христиане хвастают, что поклоняются истинному Богу, а между тем они дали миру более идолов, чем сколько разрушили их в греческих храмах; христиане, исповедующие духовное учение, не стыдятся публично поклоняться рисункам на дереве и мерзейшим изображениям бесчисленных чудотворцев. Мир снова стал языческим, каким был прежде; христианство стало культом идолов, между тем как наши мечети и синагоги изукрашены лишь присутствием духа истинного, единого Бога и законами пророка».
Подобный взгляд проявился не только на Востоке. Уже в шестом веке многие епископы Запада, особенно же в Галлии, высказывали боязнь, что притупившееся религиозное чувство невежественного духовенства и суеверного народа обратит христианство в язычество. Серён, епископ Марсельский, решился вынести иконы из церкви, по поводу чего папа Григорий Великий писал ему: «Рвение ваше о том, чтобы дела рук человеческих не обоготворялись, похвально, но я не могу оправдать вас за уничтожение икон. Живопись допущена в церквах для того, чтобы не знающие грамоты могли бы читать в рисунках то, чего они не могут прочесть в книгах».