Сейчас на Руси, подливая в наши чаши густого вина, говорил Мировлад, два архонта — родные братья Аскольд и Дир, потомки основателей Киева Кия, Щека и Хорива и их сестры Лыбеди. Аскольд — муж зело красен, высок, белокур, разумен и степенен; Дир же — горяч, велеречив, храбр до безумия, волосами темнее брата, многое перенял от бабки своей — печенежки. Старший, Аскольд, любит молодшего, прощает ему многое, но никогда не подаёт виду, что, если он годами старше, значит, должен быть первым в делах государственных, — здесь они на равных, но челядь знает: житейская мудрость на стороне Аскольда.

Когда два брата только-только заступили на великое княжение, напали на Киев хазары и сказали: «Платите нам дань». На Высоком Совете юный Аскольд предложил бои лам дать по мечу. Отнесли их хазарам, а те — своему кагану: «Вот, повелитель!» Спросил грозно каган: «Откуда?» Они ответили: «Из лесу, что на горах над рекою Днепром». Позвал каган своего советника: «Почему такая странная дань?» Советник сказал: «Недобрая дань эта, повелитель. Твои воины доискались её оружием, острым только с одной стороны, то есть саблями, а у этих оружие обоюдоострое: станут они когда-нибудь собирать и с нас дань, и с иных земель».

Собирают дань теперь киевские князья и с древлян, и с дреговичей, что сидят между Припятью и Двиною, и с полочан с берегов реки Полоты, что впадает в Двину, да и хазары, не как раньше, остерегаются теперь ходить на полян…

— Так вас полянами зовут? — спросил Мировлада Константин.

— Да, отец, — с гордостью ответствовал купец. — Племена, что сидят по высокому правому берегу Днепра, и называются полянами, и город наш — Киев — тоже на правом, высоком берегу, на трёх горах, на тех, где поселились его первостроители: Кий на горе Боричевой, Щёк — на Щековице, Хорив — на Хоривице. Около Киева лес и бор велик, и очень хорошо ловится зверь.

— Повтори-ка ещё, Мировлад, имена трёх киевских князей, — просит Константин, и я вижу, как дрогнули у него руки, лежащие на коленях.

— Кий, Щёк и Хорив, — повторил русич.

— А ты знаешь, Леонтий, — обратился ко мне философ, — что имя Кий встречал я в исторических трудах то ли Прокопия Кесарийского, то ли Агафия Миринейского, а может быть, и Феофилакта Симокатты, — не помню. Но кто-то из них писал, что этот киевский князь приезжал в Константинополь и встречался с императором Анастасием, или Юстинианом. И будто бы даже склоняли Кия к принятию христианства. Но старший из трёх братьев нашу веру не принял… А жаль.

— Да не печалься, отец, пусть каждый народ живёт так, как он хочет, — улыбнулся Мировлад.

— Ты не прав, Мировлад… — снова начал поучать философ, но я с улыбкой остановил его:

— Брат, давай далее послушаем Мировлада…

— Постойте, отцы, — вдруг сразу посерьёзнел купец. — А что, если сделаю вам отменный подарок, чтоб вы помнили и меня, и Русь нашу, которая, по вашему мнению, погрязла в диких грехах…

Мировлад полез в сундук и достал две книги с деревянными крышками, обшитыми телячьей кожей.

— Смотрю я, по-славянски говорить вы умеете… И вот вам «Псалтырь» и «Евангелие», резанные древнерусскими письменами. С греческого перевели наши книжники. И я люблю читать, поэтому вожу книги с собой.

У Константина при виде их загорелись глаза, он цепкими пальцами открыл толстую крышку у одной, перевернул дощечки из берёзы, и мы увидели знаки, которые в своё время показывал и Мефодий. Только эти были дивно изукрашены и походили то на женский, слегка удлинённый глаз, то на стрекозу, то на два столба с перекладиной, словно виселицы на форуме Тавра, на которых вздёргивали воров, вымогателей и взяточников. А преступников рангом повыше — изменников родины, святотатцев, убийц, и казнокрадов, — будто головешки, засовывали в раскалённую добела утробу медного животного, поставленного на форуме Быка.

Указывая на «виселицу», Константин сказал по-латыни, чтоб не понял киевлянин:

— Не принимаю сердцем сей знак…

— Ия тоже, отец мой!

А вот этот — как летящий в небе орёл; смотрю на него, и чудится мне, грешному, небесный простор, и будто я, аки душа, взмываю к Богу… Спасибо тебе, Мировлад! Держи и ты от меня, может, станешь христианином… Подвинешься к сей мысли — водрузи его на грудь свою. Благословляю… — И Константин снял с шеи крест на золотой цепи и протянул его киевлянину. Тот, приняв подарок, поклонился. А Константин воскликнул: — Ну что ты! Это мне в ноги тебе надо кланяться… Ты даже сам не знаешь, какую драгоценность подарил ты мне, философу и книгочею…[80] Спасибо ещё раз! И Бог вам в путь, и пусть ниспошлёт он удачу в ваших торговых делах.

На том мы и расстались.

Но вечером я снова встретился с Мировладом на дворе у стратига.

— Иди, Леонтий, к отцу Георгию, — сказал мне после обедни Константин, — узнай, когда будет обоз в Фуллы. Да ещё вот что: в Фуллы с нами поедут солдаты Зевксидама, поэтому сундук с драгоценностями нужно отдать под защиту митрополита. Так будет надёжней. Договорись с ним. На митрополичий двор возьми Джама, покажи ему его. Когда же мы уедем, за сундуком мальчик-негус тоже присмотрит…

Дома митрополита я не застал, сказали — он у стратига получает свою долю с десятины, которую киевские купцы платят за провоз своих товаров через Херсонес. Это мне можно было бы и не объяснять. Перед поездкой в Хазарию мы основательно изучили записки мусульманского писателя аль-Хоррами, в которых он рассказывает о древних торговых путях русов: один через Херсонес в Византию, другой — в Сирию и Египет, проходивший через земли хазар и по Джурджанийскому морю[81].

— Хорошенько обрати внимание вот на этот — через хазарские владения, — наставлял меня Константин, — потому что от Херсонеса с тобой придётся проделать его.

Русские по Борисфену спускались до Понта Эвксинского. В Херсонесе они платили десятину, потом путь их пролегал через Сурож до Корчева. В проливе, соединяющем Понт с Меотийским озером, на противоположном берегу от Корчева стоит хазарский город Самкерш, где купцы должны были получить у хазарских властей разрешение на дальнейший путь. Потом лодьи, переплыв Меотийское озеро, входили в Танаис, минуя крепость Саркел, достигали большой излучины, а там уже волоком тащили лодьи до реки Волги. Спускались по ней до Итиля, столицы Хазарского каганата, снова платили десятину уже царю хазарскому и двигались в Джурджанийское море. Иногда русские купцы везли свои товары из Джурджана на верблюдах до Багдада и Дамаска. И тогда навстречу им халиф высылал толмачей и охрану.

На дворе у стратига я увидел толпившихся велитов и посреди каменной кладки без дверей, с высокими незастеклёнными окнами вороха из шкурок чёрных лисиц, бобров, соболей, дублёных бычьих кож, пеньки. У стены громоздились бочонки с диким мёдом, смолою и дёгтем и были прислонены обоюдоострые мечи. Тут же стояли Мировлад и тщедушный купчишка, бывший утром с гуслями. Увидев меня, Мировлад сказал:

— Вот пришли платить… Завтра на рассвете поднимаем паруса. А это кто же такой, чёрненький совсем? — И Мировлад, улыбнувшись, потрепал мальчонку-негуса по кудрявой голове.

— Это наш Джамшид… С галерных цепей сняли и вот взяли к себе в услужение.

— Доброе дело… Так что же они мальцов на таких тяжёлых работах используют?

— Сам себе задал подобный вопрос, когда впервые увидел его на галерной скамье… Ну а подарок-то Константина понравился? Где он?

— Здесь, у сердца… — И, широко расстегнув ворот, Мировлад показал нам крест на золотой цепи.

— Значит, помышляешь о нашей вере?… Хорошо… А мы завтра придём проводить вас. — И я кивнул головой киевлянину.

— Будем очень рады.

Явились люди стратига и стали отбирать купеческое добро, митрополичьи — тоже, но брали поменьше, чем первые… А старались забрать, что подрагоценнее. Отец Георгий встал у входа в кладовую и указывал перстом, что взять…

Я взглянул на Мировлада — у него в уголках губ застыла усмешка. Усмехался, конечно, над алчностью человеческой. Хороший он человек, но язычник, что с него возьмёшь?! Хотя и должен понимать, что закон, по которому купцы должны платить десятину, установлен с незапамятных времён… А как же?! Дань, пошлина, десятина… Это не только людьми придумано. Вон и в Библии писано: «И сказал Бог Моисею, говоря: скажи сынам Израелевым, чтобы они сделали мне приношения…»