— Я. Потому что так надо. А медведь — это твоя прихоть…

— Ты, брат, с головы до ног погружен в государственные дела и моё желание развеяться в весеннем лесу, побыть на пронизанных солнцем полянах принимаешь за прихоть… Мне жалко тебя, Аскольд, — со смехом сказал Дир.

Сказал, гикнул, махнул рукой нужным для лова людям из дружины и ускакал, как всегда порывистый и возбуждённый.

Перед берлогой, края которой закуржавели от дыхания зверя, Еруслан и ещё двое гридней спешились, на коне остался лишь Дир, который стал готовить к броску копьё. Еруслан обколол края, в образовавшееся отверстие просунул большой деревянный хлыст и стал толкать в бок медведя. Из берлоги послышалось недовольное бормотание, а потом раздался страшный рёв, и поднятый со сна разъярённый зверь выскочил из-под бурелома и попёр на лошадь с всадником.

Дир, не ожидая такой прыти от сонного увальня, замешкался, запутался в стременах, и медведь успел ударить лапой по спине лошади, задев когтями колено князя и распоров ему кожаные хозы[128].

Конь с переломанным хребтом свалился на землю, и архонту пришлось бы худо, не подоспей вовремя Еруслан. Он поднырнул под брюхо лесного хозяина и вонзил меч по самую рукоятку. Предсмертный звериный рёв снова огласил округу, тревожа лесную тишину, и медведь замертво рухнул на землю.

— Благодарю тебя, Еруслан! — Дир, не поднимая глаз, похлопал по спине своего дружинника — княжого мужа; тот, увидев на ноге князя кровь, скинул кожух, оторвал от нательной рубахи несколько полос, замотал колено архонту. Гридни тут же подвели ему другую лошадь. Мёртвого зверя взвалили на сани и тронулись в сторону Киева.

Аскольд считал, что несчастье с женой образумит Дира, но он, кажется, и не думал о случившемся. После похорон, услав к Вышате кострового, снова ускакал в свой лесной терем к молодицам.

В дверь, за которой занимался делами старший из архонтов, поскреблись, послышалось старческое покряхтывание, на пороге появился колдованц Мамун и стал жаловаться на Дира, который разрешил костровому покинуть жертвенное пламя.

— Перун накажет за самоуправство, — возвысил голос жрец.

— Самоуправство, говоришь… — Аскольд поднялся из-за стола. Тяжёлая золотая цепь на груди мотнулась в сторону, и глаза архонта вспыхнули гневом. Но он усилием воли подавил в себе ярость и, неслышно ступая ногами в сафьяновых сапогах по медвежьей шкуре, отошёл к стене, повернулся к ней лицом и будто в яви увидел своего отца, прямого потомка Кия, который всю жизнь воевал с колдованцами, всегда хотевшими непомерной власти, и услышал его предсмертные слова:

«Я умираю, дети мои, княжеский жезл по праву должен перейти к старшему сыну. Дни мои сочтены, а ваши долгие. А чтобы вам не укоротили их, будьте осмотрительными. Жрецы, которых я расшевелил, как пчёл в улье, не успокоятся и станут кусаться… Против тебя, Аскольд, они постараются восстановить брата, используя его неудержимый нрав. Да, да, мой младший сын… Не отводи глаза в сторону. И чтобы не случилось такого, я благословляю вас на княжение обоих… Вот так! Делите власть поровну и крепите мощь матери нашей — Руси Киевской. И не давайте воли жрецам. Запомните сие! И ещё запомните: если между вами возникнет распря, быть великой беде, беде непоправимой…»

Аскольд запомнил, помнит ли Дир?…

Князь подошёл к Мамуну, положил ему на плечо руку и сказал примирительно:

— Волхв, мы найдём тебе хорошего кострового. Иди, не волнуйся.

Жрец ушёл.

Женщины продолжали оплакивать захороненную в кургане. Выть они теперь будут до заката солнца. А через сорок дней отнесут к кургану двадцать заготовленных кувшинов с мёдом, каждый весом по пять фунтов, поставят их в ряд и положат рядом ковши, чтобы всяк проходящий и проезжий мог помянуть покойницу.

Прислушиваясь сейчас к голосившим женщинам, Аскольд задумался о предназначении человека на земле, о его жизни и смерти.

«Видимо, человеческая жизнь, как и природа, имеет своё утро и свой вечер, свою красную весну и чёрную зиму, — говорил себе князь. — При рождении возжигается светильник души, со смертью он погасает, и человек отходит в область чёрной ночи, засыпая».

Да, по славянским понятиям человек не гибнет совсем, как и природа, умирая, не уничтожается, но только облекается холодным мраком и покоем. Отсюда и название мертвеца — покойник, усопший.

Идея уничтожения была чужда языческому миру; славянские слова гибнути, гынути — погибать, судя по другим терминам, одного происхождения: гыбати, гнути — обозначали только упадок, склонение жизни.

Бессмертие природы человек видел в результате наблюдения, бессмертие людей почувствовано им внутренним «я», необходимостью сохранения себя в этом мире навеки. И если в нравственной жизни и религии славян признается существование определённых понятий, то одним из важнейших было понятие о будущей жизни или бессмертии души.

Душа человека — существо небольшое, подобно птице женского рода. Она невидима для глаз смертного, её видят только птицы и звери…

«Если мы будем держать на цепи в подвале лесного терема ромея в чёрном, то душа его тоже скоро покинет тело… Хотя Дир и пытал его железом, но, по-моему, он не всё рассказал».

Аскольд велел рындам[129] отыскать Светозара. Приказал ему:

— Отбери десять молодцов, завтра поедем к моему брату в лесной терем.

Светозару пошёл пятый десяток, но по силе и проворности он не уступал и тридцати летним. Боил был могучего телосложения, на высокий, умный лоб спускались завитками белокурые волосы, взгляд его голубых глаз становился пронзительным и жгуче-острым, когда Светозар выходил на поле боя. Несправедливости в кругу друзей и близких не терпел, но пощады к врагам не испытывал. Этому учил и своих подчинённых.

Назавтра выдался жаркий день. Солнце пекло с самого раннего утра, хотя только начался месяц ярец, последний месяц весны — Зимцерлы. А впрочем, ничего удивительного в этом не было: недаром месяц май зовут ярецем — от Ярилы, от яра, означающего юную, стремительную силу.

Переправились через широко разлившуюся Лыбедь на плотах, лошади на поводу плыли сами. По накладным мосткам перебрались через земляной ров и насыпь; оказавшись в открытом поле, пустили коней в галоп.

Ветер, смешанный с запахом чебреца и полыни, упруго бил в лицо, раздирая губы и выбивая из глаз слёзы. Земля набегала на низко опущенные морды коней и рывками исчезала под их копытами. Корзно Аскольда и Светозара уже не хлопали, как крылья птицы, а свивались жгутами, поднимаясь даже выше их голов. Неслись как угорелые. Торопились достигнуть лесного терема к обеду.

Впереди показались деревья; попридержали лошадей и в прохладную сень вступили размеренным шагом. Нашли драть[130], пробитую Диром и его гриднями, и снова пустили коней галопом, но уже сдерживая их ход.

За версту от терема Аскольд и княжий муж с дружинниками спешились на одной из полян, где протекал ручей. Напоили и почистили коней, привели и себя в порядок. И вдруг в кустах возле ручья, чуть правее поляны, услышали женский смех, мужское похохатыванье, возгласы. Аскольд со Светозаром поднялись поглядеть и сквозь кусты увидели голых мужчин и женщин, обливающих друг друга водой. Ближе всех к наблюдавшим стоял Дир, узкий в талии, широкий в плечах, и можно было разглядеть возле шеи свежую, ещё не совсем зажившую рану от печенежской стрелы и бугры мышц, которые перекатывались по спине и груди при каждом повороте тела.

«Красивый, леший! Крепкий и сильный, страха не ведает, вот и бесится…» — с восхищением, но и с долей осуждения подумал о брате Аскольд.

Около Дира находились две молодицы. Они принимали от двух других кувшины с чистой речной водой и выплёскивали её на грудь архонта, при этом голоса их звенели, как колокольцы. Вот они вылили очередную порцию воды на своего господина и с радостными восклицаниями стали носиться по берегу. Дир, не удержавшись, бросился за ними, настиг одну, обхватил её поперёк живота, взвалил на плечо и потащил в кусты…