— Даруй вам победу, бог! — громко повторила многотысячная толпа.

Лагир лежал на земле, его рука касалась руки Живаны, и он чувствовал, как она дрожит.

— Успокойся и повторяй то, о чём молвит народ, — тихо сказал он жене.

Она исступлённо зашептала, но громко говорить от волнения не могла. Тогда Лагир нежно обнял её, и она начала успокаиваться.

Повернула к мужу лицо:

— Все просят у Перуна победы, а я попросила, чтобы ты вернулся. Я люблю тебя.

Жрец опустил жезл, и люди стали подниматься с земли. Теперь подвели к кострам восемь чёрных волов и столько же жеребцов такого же цвета. После их сожжения все ратники дали клятву:

— Пусть мы будем прокляты от бога, в которого верим, — от Перуна, и Велеса, скотьего бога, и да будем жёлты, как золото, и пусть посечёт нас собственное оружие, если мы дрогнем в сражении и предадим свою землю.

Конным и пешим путём по высокому берегу Днепра пошли на Византию смерды, ремесленники и прочий киевский люд (и древляне тоже) под водительством Дира, численностью в двадцать тысяч. А по реке на двухстах днепровских лодьях, по шестьдесят человек в каждой, поплыли отборные воины.

На большом корабле Аскольда находился сам князь, а у правила — Селян, с которым немало рек и озёр хожено и перехожено. Одну колонну судов вёл за собой Аскольд, другую — Вышата. Опытного воителя и в переходах искусного Светозара киевский князь приставил к брату. С ними ещё был и древлянский воевода Умнай.

В свою лодью Вышата взял Лагира и его друзей. Аскольд — Светлана и его сына Никиту. Просился в поход и Марко, но мать его подняла такой крик, что дед заявил сразу:

— Подрастёшь — пойдёшь… Будешь в семье за кормильца.

— Во-о-о-н-а-а ка-а-к, — протянул мальчишка. — Кормить всю ораву древлянскую — я, значит, большой, а в поход идти — малец.

Но на него с укоризной взглянул Ратибор, и Марко тут же опустил голову. Прощались с родными ещё раз на берегу Днепра, в нескольких десятков саженей от вымола.

Ратибору Аскольд дал в подчинение тридцать лодий, уравняв его в правах со своими боилами, каждый из которых тоже распоряжался столькими же судами.

На трёх находились жрецы. Эти лодьи они освятили под сжигание погибших. Волхвы тоже идут с воинством под самые стены Константинополя и будут вершить обряды погребения.

Как только кончилась городская стена, Днепр свернул влево, и открылись две протоки. Строй лодий тоже раздвоился. И шли так шесть поприщ. Кто шёл левой протокой, тот видел низкий берег острова, поросший ивами, на которых сушились рыбацкие сети; кто правой — лицезрел песчаный откос с ветхими домишками смердов.

Протоки кончились, и Днепр размахнулся во всю ширь, крутые берега как-то сразу отодвинулись вдаль, но зато колонны лодий снова сомкнулись, и Дубыня, стоящий возле Лагира, вдруг подбросил вверх свою шапку-блин и заорал:

— Вижу тебя, дед Светлан!

— Вот дурак оглашённый… Орёт, быдто из темени на свет вырвался, — пробурчал старый древлянин. Звук его голоса хорошо разносила вода, поэтому слова, произносимые с другой лодьи, были хорошо слышны.

— Угадал, дядька. Именно — на свет…

Но на Дубыню прикрикнул Вышата, так как Днепр снова разделился — уже не на две, а на множество проток, и опять не только от кормчего, но и от всех на судне требовалось предельное внимание.

К Диру вначале хотели нарядить и Доброслава с Дубыней, имеющих коней, но за друзей попросил Лагир, и Вышата, узрев от этого немалую пользу, так как лошади будут переданы сразу двум пешцам, согласился взять их к себе. К тому же ему очень понравился Бук, который за время долгого пути берегом может отощать, захиреть, и какой же тогда из него будет боевой пёс!

Сейчас Днепр с обилием проток, если бы его поднять дыбом, как коня, походил бы на ветвистое дерево, потому что далее протоки-ветви сходились и будто образовывали огромный ствол, полный соков и живительной силы.

Простор, простор… Чуден Днепр.

На берегу стоял идол. Его поставили пещерные люди, жилища которых были выкопаны у самой реки. Полуголые ребятишки сидели и смотрели, как плывут белые лодьи. Выползли из пещер и взрослые.

Песчаные берега тянулись долго. На них часто возвышались холмы.

Выскочив на своём гнедом на макушку одного, Дир увидел, как растянулся хвост главных сил. Он махнул рукой Еруслану и крикнул: «За мной!» Сорвались с холма и вихрем поскакали в конец колонны.

— Поживей, поживей! — торопил князь верховых и пешцев. И тут ему в глаза бросился всадник на тощей кобылёнке. Он был худ и высок, так что ноги его почти доставали до земли. Трусил охлябь[151], смешно подпрыгивая на спине лошадки. Около него Дир придержал своего зверя гнедого, прищурился, всматриваясь в продолговатое лицо смерда с крупным носом и большим ртом, и сказал:

— А я ведь знаю тебя… Запомнил. Это ты свою лошадь хотел дома оставить и тем самым нарушить давно заведённый порядок.

— Я, княже, — честно признался смерд.

— А нарушил, навлёк бы и на себя, и на детей своих, и на жену кару, не вмешайся я… Так ведь?

— Так, княже… — снова искренне ответил бедняк.

Конечно, так… Вмешался-то князь вмешался и, может, действительно отвёл от смерда и его семьи беду, но у того до сих пор болит каждая косточка в теле… Когда дружинники брали у жителей Подола необходимые снаряжение и съестные припасы, вот этот человек обратился к Диру:

— Княже, можно я оставлю дома свою лошадь? У меня больная жена и пять ребятишек. Без лошади и кормильца им не сдюжить…

— А может, и тебя дома оставить?… — насмешливо спросил князь.

— В поход я бы мог пойти пешим.

— Дерзости говоришь, смерд! — И лицо Дира перекосило гневом. Он показал плёткой на избу, у дверей которой стояла женщина с малыми детьми, жавшимися к её подолу.

Отроки, понимающие каждый жест своего повелителя, бросились туда с факелами. Женщина с диким воплем и остановившимися от ужаса глазами упала на колени и протянула к князю руки.

— Назад! А тебя, долговязый, под плети…

Свидетелем этого невольно стал Лагир, оказавшийся здесь по делу, и подумал: «Видимо, так устроен мир, что бедный человек виноват везде, где бы он ни жил, и всегда…»

Дир снова повернул голову к смерду, пошутил:

— Хоть охлябь, да верхом… А ты хотел пешим идти. Как зовут тебя?

— Лучезар.

— Лучезар… — повторил Дир.

А Еруслан вдруг скривил губы в усмешке и сказал князю:

— Нет, неправильно дали ему при рождении имя, княже… Надо бы назвать его Охлябиной.

И оба, как жеребцы, заржали.

Ай да Еруслан! Ай да молодец!… Неужели забыл, как сам терпел унижения?! Как-то об этом спросил его Лагир, и он ответил: «Конечно, не забыл… Но те, кто унижал меня, были чужие… Ромеи, хазары… Не свои люди».

Вот так-то.

А Лучезар, когда князь и Еруслан отъехали, подумал: «Княжой муж, ясное дело, выслуживается, гогочет… А князь?… Что бы ты делал без нас, смердов, без нашей пошлины?! Одно слово — кормленный… И челядь твоя такая же — нами кормленная…»

Светозар держался наособь. Мелких придирок не терпел, в походе был степенен, но зорок, как степной беркут. И если нарушался строй, стремглав срывался с места и мчался, как птица, чтобы наказать виновных.

Впереди, растянувшись поприщ на восемь, шли передовые сотни и дозоры, сзади — подвижная застава. Среди них находились цепочки, по которым определялась нужная дистанция между сотнями, заставами и главными силами, чтобы эти силы не давили на передовые и чтобы тыльные заставы не наваливались на хвост главных колонн.

На привалах десяцкие ещё и ещё раз проверяли у ратников необходимое снаряжение: кроме оружия каждый воин должен был иметь медвежье сало, бобровую мочу, кусок овчины и тростниковые полые трубки.

Медвежьим салом смазывались луки. Раненные, у кого застрял в теле осколок стрелы или копья, пили это сало. Рана заплывала жиром, и осколок вылезал наружу. А открывшуюся рану смазывала бобровой мочой.