Потом пошел домой и лег в постель. Он настороженно прислушивался, — может быть, они разговаривают, эти двое, там во дворе: он все надеялся, что они как-нибудь договорятся. Но вот по земле загремели цепи, залаяли собаки, потом хлопнула дверь. Рабочий ушел в свой сарай. Джордж подавил в себе желание подойти к окну и посмотреть, здесь ли еще туземка. Она могла бы забраться в какой-нибудь сарай—они ведь не все заперты.

Джордж долго не мог уснуть. Внервые за много лет сон не шел. Конечно, он все еще злился; ему было неловко, что он оказался в ложном положении перед Смоуком, что он обидел старика; но его мучило еще и другое; опять у него в душе был этот разлад, противоречия, которые приводили его в дикую ярость, словно в спокойную жидкость влили какое-то химическое вещество, вызывающее брожение. Он не находил себе покоя, все тело его судорожно подергивалось. Как будто что-то огромное, стояло рядом и, угрожая, говорило: «А куда же ты денешь меня?» и только, когда ему удалось отвертеться от этой угрозы, он наконец уснул.

На заре — в поселке еще не закурился дымок над хижинами — Джордж разбудил рабочего. Тот вышел из сарая, заспанный, с красными глазами, за ним вышли собаки. Джордж велел ему позвать Смоука. Он чувствовал, что должен извиниться перед стариком, должен доказать свою правоту человеку, к которому был привязан больше, чем к кому бы то ни было с тех пор, как умерли его родители.

Поджидая Смоука, он оделся. Дом был совершенно пуст. Слуги еще не пришли из поселка. Джордж очень волновался, зная, что объясниться со Смоуком необходимо. Но старик что-то не шел. Холмы уже озарило солнце, из кухни потянулся запах кофе и кипящего сала, когда Джордж, нетерпеливо ожидавший на веранде, увидел меж деревьев приближающихся туземцев. Старый Смоук был закутан в одеяло, с двух сторон его поддерживали молодые парни; он двигался с трудом, будто каждый шаг стоил ему огромных усилий. Трое туземцев подошли к крыльцу, и Джордж почувствовал себя обвиняемым. Но ни один из обвинителей не смотрел на него.

— Смоук, мне очень жаль. Я не знал, что это твоя жена, — тут же начал он. Но они так и не взглянули на него. В нем уже закипало раздражение — они не принимали его раскаяния. — Откуда я мог знать? Откуда? — сердито повторил он.

— Где она? — не отвечая на его вопрос; спросил Смоук слабым ворчливым голосом очень старого человека.

Этого Джордж не ожидал. Раздражение охватило его с новой силой.

— Я отослал ее домой, — гневно ответил он. Неистовство собственного гнева отрезвило его. Он не понимал, что с ним происходит.

Стоявшие перед ним люди молчали. Парни, поддерживающие Смоука под руки, стояли, не поднимая глаз. Смоук бесцельно обводил взглядом зеленые склоны гор, долину внизу; он что-то искал, но искал без всякой надежды. Он был сломлен. Стараясь говорить спокойно, Джордж сказал:

— Я не знал до вчерашней ночи, что она твоя жена. — Он остановился, глотнул слюну и продолжал, поняв теперь, в чем его обвиняли:

— Она пришла ко мне вчера вечером, но я велел ей идти домой. Это было поздно. Разве она не вернулась к тебе?

Смоук молчал; взор его блуждал по окружавшим их скалам.

— Она не приходила домой, — наконец проговорил один из парней.

— А не могла она зайти к подруге? — предположил Джордж, тщетно стараясь найти объяснение.

— Ее нет в поселке, — сказал тот же парень, отвечая за Смоука.

Наконец, в первый раз старик прямо взглянул на Джорджа, но так, словно тот был каким-то предметом, вещью, которая не имеет к нему никакого отношения. Потом он попытался высвободиться из рук парней, но они, поняв, что ему надо, бережно повернули его, и все трое медленно двинулись обратно к поселку.

Джордж совсем растерялся; он не знал, что делать. Он стоял на ступеньках и курил, растерянно глядя вокруг, на знакомый суровый пейзаж, вниз, на долину. Надо было что-то предпринимать. Он опять окликнул слугу. Когда тот пришел, он приказал ему расспросить садового рабочего. Слуга вернулся, и на лице у его была такая же оскорбительная усмешка, как раньше у садового рабочего.

— Садовник говорит, он не знает, что случилось, баас, — сказал он. — Он пошел спать и оставил девушку во дворе, так же как и сам баас. — Эта последняя фраза, видимо, прямо повторяла оскорбительное обвинение, брошенное рабочим. Еще вчера Джордж воспринял бы это совсем не так, как сейчас. Он словно не понял, что его оскорбили.

— Где же она? — спросил он наконец у слуги.

Слуга удивился. Вопрос показался ему нелепым, и он ничего не ответил. Он только, так же как Смоук, поднял вопрошающий безнадежный взгляд на скалы, и Джорджу пришлось признать то, чего он так упорно не хотел признавать.

Он стоял, глядя в ту же сторону, что и слуга, и чувствовал, что становится другим. Он смотрел на беспорядочное нагромождение скал, острые черные вершины которых четко обрисовывались в чистой синеве неба, ранней синеве африканского утра, и ему вдруг почудилось, что горы, родные и близкие ему, пятятся назад, свирепо ощетинившись, словно зверь, и за ними таится угроза, страшная угроза, готовая настигнуть его в темном углу, где прячется страх. Страх шевельнулся в груДи Джорджа; этого чувства он не знал раньше; страх полз по телу, и он вздрогнул от его леденящего прикосновения. Ощущение было столь необычно, что Джордж потерял дар речи. Медленно, осторожно, словно боясь разбить хрупкую вещь, он вошел в дом и сел завтракать, и только ритуал за столом, соблюдения которого он всегда так требовал, вернул ему равновесие. В душе у него зрело решение, и он заботливо его оберегал, еще не зная, во что оно выльется. Когда, допив кофе и позвонив слугам, он вышел на веранду, знакомый пейзаж стал вдруг чужим, и что-то в душе словно указывало на него пальцем. И хотя солнце уже сильно припекало, Джордж опять задрожал; скрестив руки, он охватил ладонями плечи: они показались ему удивительно слабыми. А ведь совсем еще недавно в них была могучая сила гор, еще до сегодняшнего утра это были ветви, на которых распевали птицы; тот ужас, который подстерегал его где-то в темном углу снаружи, был теперь у него внутри, и ему предстояло с ним сразиться.

Целый день Джордж просидел на веранде с трубкой и ничего не делал. Слуги избегали показываться в передней половине дома.

Перед закатом солнца он достал ружье, которым пользовался только в редких случаях, когда надо было убить змею, например, — он ни разу не стрелял из него в птицу или зверя — и очень тщательно его почистил. Он распорядился, чтобы обед подали на час раньше, и, пока обедал, несколько раз выходил взглянуть на небо. Оно было чистое от горизонта до горизонта; над уступами скал разливалось сияние. А как только над самой высокой скалой всплыла тяжелая желтая луна, Джордж сказал слугам, что уходит поохотиться. Они ничуть не удивились — что еще ему оставалось? Никто не ушел в поселок: они ждали его возвращения.

Джордж миновал бассейн, где рябила вода, прошел между скалами и вышел к месту, где ползучие растения сада сливались с зарослями. Сначала тропинка вела среди низкой вытоптанной травы, потом разветвлялась на две: одна вела к службам фермы, другая углублялась в рощу. Джордж быстро шел вперед среди густых теней: трава здесь все еще была невысокой, стволы деревьев блестели и были видны до самого корня. От края рощи тропинка вилась по холму, огибая огромные камни, и на всем этом пространстве были зубчатые скалы, которые казались сейчас более высокими и острыми, чем на самом деле, из-за теней, отбрасываемых в свете луны. Идти здесь было легче. Луна лила потоки желтого света. Тень Джорджа двигалась рядом, то удлиняясь, то укорачиваясь на неровностях местности. Позади была чернота леса, впереди — скалы, и их гранитная поверхность сверкала белизной, словно соляные стены. А вокруг — изломанные, тускло-фиолетовые тени с пятнами лунного света. Слева скалы круто вздымались ввысь, справа земля обрывалась лощиной и на многие мили вдаль уходил огромный отлогий склон, поросший травой. Трава покачивалась на ветру, то пригибаясь, то выпрямляясь, и весь этот простор колыхался в мягких переливах лунного света. А далеко внизу расстилалась долина, и там мерцали огоньки ферм.