Когда самураи рассказывали истории о своих сражениях, они преувеличивали не только свое мужество, но и мужество своих врагов, и оплакивали их смерть так же, как смерть своих соратников. В одной битве вражеский предводитель, толстый прыщавый юнец лет двадцати умер, придавленный собственной упавшей лошадью, когда обратился в бегство. Позднее же, в рассказах этот предводитель превратился в юношу почти ослепительной красоты, его мужества хватило бы на тысячу храбрецов, а его смерть превратилась в трагедию, исполненную почти невыносимой печали. Го наблюдал, как Масамунэ и его самураи пили рисовое вино и рыдали, оплакивая павшего героя. Однако же эти самые люди хорошо знали вражеского предводителя, не раз сходились с ним в стычках и знали, что он не был не только красивым, но даже и сколько-нибудь миловидным, а что до его мужества… ну, много ли мужества — не говоря уже о умении и удаче — требуется, чтобы развернуть коня таким образом, чтобы он упал на своего всадника и сломал ему шею?

Так Го остался жить среди этих все чрезмерно драматизирующих, но, несомненно, храбрых варваров, сражался вместе с ними в их бессмысленных, не приводящих ни к какому результату битвах, пил вместе с ними, пел вместе с ними, и — куда ж деваться-то? — пересказывал те же самые нелепые враки про сотрясающую небо силу духа, ослепительную красоту и бесстрашие и дерзость перед лицом смерти. Они жили исключительно ради войны, пьянства и сказок о собственном мужестве.

Го чувствовал себя, как дома. До того, как дед Хубилая Жирного, Чингиз Проклятый, согнал воедино все степные племена, заставил всех их сделаться монголами и дал им приказ завоевать мир, нюргены были очень похожи на этих японцев. Возможно, его мать была не так уж неправа. Возможно, эти полудикие островитяне и есть новые нюргенские орды. Эта мысль забавляла Го.

Князь Масамунэ высоко оценил умение Го управляться с лошадьми. Благодаря его обучению, самураи княжества Акаока вскорости научились действовать быстро перестраивающимися отрядами, а не скопищем одиночек, а эти отряды могли распадаться на более мелкие группы или сливаться в отряды покрупнее. Днем для передачи команд на дальние расстояния использовались флаги. Ночью той же цели служили фонари и горящие стрелы. Это была та самая тактика, которую гунны использовали на протяжении веков, когда степи Восточной Азии находились в их власти, та тактика, которую унаследовали его родичи нюргены — та самая тактика, которую украли монголы и обратили против них.

Весной второго года, проведенного Го среди японцев, кавалеристы Акаоки — Го так хорошо их выучил, что теперь они ездили верхом, словно нюргенские воины древности, — схватились с неповоротливой армией регента Ходзё, превосходившей их по численности в десять раз, и уничтожили ее в сражении на берегу Внутреннего моря, устроив настоящую бойню. Когда они вернулись после битвы, Масамунэ отдал свою младшую, самую красивую наложницу Го в жены. К исходу следующего года Го уже был отцом сына, которого он назвал Чиаки; он составил это имя из китайских иероглифов «чи», «кровь», дабы обозначить, что в мальчике течет кровь нюргенов, и «аки», «осень» — время его рождения.

И все было хорошо до тех пор, пока среди японцев не родился второй ребенок с нюргенской кровью в жилах. Тогда Го вспомнил, что кровь, текущая в его жилах и жилах двоих его детей, — это еще и кровь его матери-чародейки, и другой чародейки, жившей в древности, самой Танголун.

Я вижу, вы трудитесь так же усердно, как и всегда, — сказал Гэндзи.

Эмилия с головой ушла в чтение — настолько, что даже не заметила, как он ступил на порог. Она заподозрила, что Гэндзи простоял там некоторое время, наблюдая за ней, прежде чем заговорить.

На самом деле — недостаточно усердно, — сказала она, как можно небрежнее сворачивая свиток. Женская интуиция подсказала ей, что лучше — во всяком случае, пока что, — не упоминать, что здесь обнаружилась какая-то совершенно другая рукопись.

За шесть лет, прошедших с момента их знакомства, внешность Гэндзи почти не изменилась. И это несмотря на серьезные раны, полученные им в битве, на огромные усилия, требующиеся от политического лидера в обстановке почти непрекращающегося кризиса, на необходимость разбираться с запутанной паутиной заговоров, к которым так или иначе были причастны и император в Киото, и сёгун в Эдо, и мятежные князья запада и севера Японии. Кроме того, ему еще приходилось беспокоиться из-за возможного иноземного вторжения — военные корабли Англии, Франции, России и Соединенных Штатов постоянно торчали в японских территориальных водах. Но мало всего этого — приходилось принимать во внимание еще и Каваками Саэмона.

Саэмон был сыном бывшего непримиримого врага Гэндзи, Каваками Эйти, который в момент своей смерти — от меча Гэндзи — занимал должность главы тайной полиции сёгуна. Саэмон был старшим сыном Каваками, не от жены, а от наложницы, и, предположительно, ненавидел своего отца. Когда они с Гэндзи встретились вскоре после того злосчастного инцидента, Саэмон всячески выказывал дружелюбие. В дальнейшем они с Гэндзи занимали одинаковую позицию в вопросе реставрации. Они оба содействовали ликвидации сёгуната и возвращения императора к власти после тысячи лет политического упадка. Кажется, Гэндзи ему доверял. Эмилия — нет.

Сэами слишком походил на отца в двух вопросах. Первым была внешность. Он был красив и исполнен самомнения, а Эмилия не верила мужчинам, придающим чрезмерное значение внешности. Вторым, и более важным, было поведение. У Эмилии всегда было такое ощущение, будто Сэами никогда не имеет в виду того, что сказал, и не говорит то, что имеет в виду. Не то, чтобы он совсем уж лгал. Это было скорее впечатление — впечатление увертливости, ненадежности, склонности к предательству, — чем установленный факт. Возможно, наибольшие сомнения Эмилии внушала одна-единственная деталь. Ей не верилось, что сын может вправду испытывать дружеские чувства к человеку, убившему его отца.

Эмилия улыбнулась, в ответ на улыбку Гэндзи. Его улыбка была все такой же беспечной, и он по-прежнему выглядел, как знатный юноша, которого интересуют исключительно развлечения. Эта внешность вводила врагов Гэндзи в заблуждение; они не принимали его всерьез, и многим эта ошибка стоила жизни. Похоже, вокруг Гэндзи с внушающей беспокойство частотою случались кровопролития, и это было еще одним фактором, заставившим Эмилию увериться в том, что ей пора покинуть Японию.

Она еще не сказала Гэндзи о полученных ею предложениях руки и сердца, и никак не дала понять о своем намерении уехать. Эмилия боялась, что если она скажет об этом Гэндзи преждевременно, он скажет или сделает что-нибудь такое, что разрушит ее хрупкую решимость. Любовь вынуждала ее уехать, но та же любовь с легкостью могла и помешать ей уехать. Она была в безопасности до тех пор, пока Гэндзи не ответил на ее чувства. Жить так было больно, но боль можно было вытерпеть. Зато она была с ним.

Затем начали появляться эти розы. Что это могло означать, кроме как возникновение у Гэндзи тех же самых чувств, какие она уже давно питала к нему? Эмилию не волновала ее собственная судьба. Она готова была совершить любой грех, вынести любое осуждение, лишь бы быть рядом с ним, до тех пор, пока ее присутствие помогало ему двигаться к христианским добродетелям. Но она отчаянно не желала, чтобы Гэндзи пострала из-за нее. Если она уступит своим чувствам, на Гэндзи обрушатся бесконечные проблемы, и со стороны его соотечественников, и со стороны европейцев, для которых нестерпима сама идея, что какой-то азиат, будь он хоть трижды князь, может жениться на белой женщине. Это сильно повредит стараниям Гэндзи ввести Японию в семью цивилизованных наций. И все-таки Эмилия отмела бы эти доводы вместе с остальными, если бы могла быть уверена, что все это — часть платы за спасение его бессмертной души. Такова была стоящая перед нею дилемма. Поможет ли это ей спасти его или еще на шаг подтолкнет его к вечным мукам?