Сидзукэ, когда они встретились, утверждала, что ей шестнадцать. Сейчас она говорила, что ей девятнадцать. На взгляд Киёри, она ни капли не изменилась. Его пробрал озноб, и причиной тому был отнюдь не только мягкое зимнее утро.

— Откуда же мне это знать? — отозвалась Сидзукэ. — Ведь это вас посещают видения, а не меня.

— В самом деле?

— Надеюсь, вы не предполагаете, что они посещают меня?

— Вы постоянно о них говорите, — сказал Киёри.

— А вы постоянно все отрицаете, — сказала Сидзукэ. От сосредоточенности на лбу у нее пролегла едва заметная морщинка. Сидзукэ храбро взглянула в глаза князю. — Неужто вы в конце конов признали эту возможность?

Голос, донесшийся из-за двери, помешал Киёри ответить.

— Господин, чай готов.

— Войди.

Он в смятении наблюдал, как молодая служанка, Ханако, бесшумно скользнула в отворившуюся дверь, поклонилась, быстро окинула комнату взглядом и застыла. Какая невнимательность с его стороны! Он, праздно стоя у окна, не подал ей никакого знака. Ханако не знает, где ей сервировать чай. Но прежде, чем Киёри уселся напротив госпожи Сидзукэ, Ханако подошла именно туда, куда он сам бы ей велел, если бы не замешкался, ровно посредине между тем местом, где находился он, и местом, куда было бы целесообразно усадить гостя. Ханако никогда не упускала случая произвести на него впечатление. С тех самых пор, как она, девятилетняя сирота, поступила к ним на службу, Ханако демонстрировала куда больше сообразительности и интуиции, чем большинство его самураев.

— Спасибо, Ханако. Можешь идти.

— Да, господин, — с поклоном отозвалась Ханако. Пятясь, чтобы не поворачиваться спиной к князю, она двинулась к выходу из комнаты.

— Вы ничего не забыли? — спросила Сидзукэ, столь тихо, что ее голос вполне мог бы быть игрой воображения.

— Ханако, погоди минуту. — А что он забыл? Ах, да! — Завтра, когда гонец отправится обратно в Эдо, ты поедешь с ним. Ты присоединишься к слугам господина Гэндзи во дворце «Тихий журавль».

— Да, господин.

Хотя распоряжение поступило совершенно неожиданно, Ханако не выказала ни малейших признаков удивления. Она повиновалась, не задавая никаких вопросов, что и было единственно верным ответом.

— Ты очень хорошо служила мне, Ханако. Твои родители гордились бы тобой.

Конечно же, Киёри никогда не стал бы извиняться или объяснять, отчего он отсылает ее прочь без предупреждения.

— Благодарю вас, господин. Вы были очень добры, так долго терпя мои недостатки.

Киёри пропустил мимо ушей предписанное обычаями самоуничижение.

— Я буду рад, если ты станешь так же хорошо служить моему внуку.

— Да, господин. Я буду очень стараться.

Когда Ханако ушла, Киёри поинтересовался:

— И почему я отослал ее в «Тихий журавль»?

— Вы спрашиваете меня, мой господин?

— Я всего лишь размышляю вслух, — сказал Киёри. — Плохая привычка, создавшая мне репутацию куда более странного человека, чем я заслуживаю.

— Хорошо, что вы подумали об этом, поскольку решение принадлежит вам. — Помедлив мгновение, Сидзукэ добавила: — Разве не так?

Киёри невесело улыбнулся. Он снова оказался все в том же затруднительном положении, в какое всегда попадал при разговоре с Сидзукэ. Когда он принимался рассуждать о подобных вещах, то какими бы логичными ни были его рассуждения, они всегда оказывались ошибочными. В этом и заключается разница между логикой и следованием пророчеству.

— Я отослал Ханако к моему внуку, — сказал Киёри, — потому что теперь, когда он взял на себя большую часть официальных обязанностей правителя нашего княжества, он нуждается в надежных слугах больше, чем я. В частности, еще и потому, что со дня на день в Эдо должны прибыть еще три христианских миссионера, которые будут пребывать под нашим покровительством. Их присутствие спровоцирует кризис, в ходе которого решится дальнейшая судьба нашего клана. Помимо этих неотложных нужд, я также надеюсь, что между Ханако и Гэндзи расцветет взаимная привязанность. Она — женщина именно того типа, которая нужна Гэндзи в эти опасные времена.

— Как вы последовательны, мой господин! Вам всегда присуща такая ясность мысли!

— Из этого я делаю вывод, что я ошибся.

Киёри налил чай им обоим — дань вежливости, поскольку Сидзукэ, как обычно, к своему не притронулась.

— А разве огромная разница в их общественном положении не станет помехой?

— Поскольку будущее принесет хаос, характер намного важнее общественного положения.

— Как это мудро, — сказала Сидзукэ, — как созвучно духу времени, как свободно от искусственных ограничений, навязанных предрассудками общества.

— Вы не согласны?

— Вовсе нет. Мои взгляды старомодны, и я очень мало знаю о внешнем мире, но даже столь ограниченному человеку, как я, ясно, что унаследованные качества куда более ценны, чем унаследованный ранг.

— Вы согласны, и все же похоже, что вас позабавили мои слова. Из этого я делаю вывод, что Гэндзи и Ханако не предназначены друг для друга.

— Что узнавать, остается всегда, — сказала Сидзукэ. — Что из этого действительно стоит знать — другой вопрос. Вы желаете знать больше?

— Я не желаю знать больше того, что я должен знать, чтобы обеспечить благополучие нашего клана.

— В таком случае, вы знаете достаточно, — сказала Сидзукэ.

Киёри пригубил чай. Лицо его было безмятежно, но за этой безмятежностью таилось безграничное раздражение, порожденное нежеланием Сидзукэ удовлетворить его вполне объяснимое любопытство. Влюбятся ли Гэндзи с Ханако друг в друга? Киёри не мог спросить Сидзукэ об этом, не потому, что этот вопрос был неуместен — он был связан с вопросом о преемственности пророческого дара в поколении, которое должно было воспоследовать за Гэндзи, и именно это и имело значение, а не какие-то там романтические соображения, — а потому, что этот вопрос затронул бы иной, скрытый подтекст, которого Киёри ухитрялся избегать вот уже шестьдесят четыре года. Если Сидзукэ намеревается сказать ему об этом, она сделает это без каких-либо просьб с его стороны.

Когда стало ясно, что князь не намерен продолжать этот разговор, в глазах Сидзукэ появилась печаль. Она сделалась очень тихой. Такое часто случалось во время их встреч. В минуты подобного печального покоя ее красота становилась какой-то неземной. Может ли человек созерцать видение, столь изысканное и совершенное, что его одного было бы достаточно, чтобы свести его с ума? Если да, то это многое бы объясняло, не так ли? Он много раз видал ее в самом чарующем обличье.

Когда Киёри поднялся, чтобы уйти, Сидзукэ удивила его. Она сказала:

— Мой господин, я никогда не просила вас об одолжении, и никогда более не попрошу. Окажете ли вы мне его?

— Что это?

— Если вы согласны, то должны согласиться, не зная, в чем оно заключается.

Колебаться и взвешивать было бы не по-мужски.

— Тогда я согласен.

Сидзукэ поклонилась, коснувшись лбом пола.

— Благодарю вас, мой господин.

Киёри ждал, пока она продолжит. Сидзукэ надолго застыла в поклоне, не произнося ни слова. Когда же она поднялась, глаза ее были влажны. Киёри не припоминал, чтобы ему хоть раз довелось видеть ее слезы.

Не скрывая струящихся по щекам слез, она сказала:

— Поужинайте здесь, а потом останьтесь на ночь со мной.

— Это исключительно нечестная просьба, — сказал глубоко удрученный Киёри. — Вы хитростью вынудили меня согласиться сделать то, чего я поклялся не делать, поклялся своей честью и жизнью.

— Я прошу вас разделить со мной лишь покои — не ложе. В моих жилах течет такая же чистая кровь самураев, как и в ваших. Я никогда не стала бы принуждать вас нарушить клятву.

Но Киёри все-таки было не по себе. Возможно, он не начнет ночь в ее постели — но как он может там не очутиться, если останется в одной комнате с Сидзукэ на всю ночь? Но выбора у него не было. Он уже дал согласие.

— Хорошо. Но только на одну ночь.

— Благодарю вас, мой господин, — сказала Сидзукэ. Она подняла взгляд и улыбнулась князю сквозь слезы.