И опять в ограде Верхоланцевых тишина и покой. Дует легкий, неслышный ветер, черемуха в палисаднике пошевеливается. Уютно, мирно.

- Варево поспело! - объявляет Евдокия Кузьминична.

Стол накрывают в сенях - огромных, гулких, прохладных, - в них пахнет особым запахом, присущим только сеням, где держат муку, зимнюю одежду, брагу и крепкий квас. В Нарыме сени летом заменяют комнаты, в них спят, едят, справляют свадьбы, решают важные семейные дела. Комнаты дома в это время готовят к зиме - красят, штукатурят, кухню оклеивают обоями. У Верхоланцевых в сенях стоит большой стол с самоваром, две кровати, на маленьком окошке без рамы висит белая чистая занавеска, пол застлан суровыми половиками.

- Садитесь, мужики, - уважительно приглашает Евдокия Кузьминична, ставя на стол огромную сковороду с картошкой, зажаренной на свином сале.

К картошке подаются соленые огурцы, маринованные и свежие помидоры, грибы, брусника с сахаром, молоко. На самый кончик стола, за самовар, Евдокия Кузьминична примащивает небольшой графинчик с водкой, на горлышко которого вместо пробки надета серебряная чарочка. Лука Лукич видит хитрость жены, строго кашляет, но Евдокия Кузьминична и бровью не ведет.

- Снедайте, мужики, - говорит она.

Лука Лукич, не глядя, вроде бы машинально, тянется рукой за самовар, цепкими пальцами хватает графинчик, тянет к себе и в то же время для отвода глаз второй рукой кладет на блюдце соленые огурцы.

Приглушенно булькает водка.

- Аи, должно быть, довольно! - быстро говорит Евдокия Кузьминична, когда маленькая чарочка наполняется наполовину.

Она вырывает графин из рук мужа, а он делает пальцами такое движение, точно собирается что-то посолить.

- Каждой дырке затычка! - клокочущим голосом говорит Лука Лукич. Дивуюсь, везде она встрянет!

А Евдокия Кузьминична торопливо уносит графин в дом и возвращается с видом человека, отлично выполнившего суровый, но непременный долг, и торжествующе глядит на мужа, который осторожно вынимает из чарочки кусочек сургуча. Затем одним глотком проглатывает.

- Ровно орехи лузгает! - поражается Евдокия Кузьминична, но от чувства одержанной победы делается ласковой, радушной, угощает: - Ты сальца, отец, сальца загребай! Вон с краю бери... Сальцо против водки большую силу имеет... Степушка, почто же ты бруснички не берешь? Вот я тебе, сыночек, придвинула...

Степка ест неохотно. Он сегодня совсем не такой, каким бывает обычно за семейным столом. Вообще-то Степка любит вечерние неторопливые ужины с родителями: ему приятно слушать напевное приговаривание матери, весело следить за ее маневрами с водочным графинчиком, за тем, как она ловко умеет отразить и погасить вспышку гнева отца.

Но сегодня Степке не по себе. Картошка кажется подгоревшей, огурцы пересоленными, от грибов пахнет прелью. Ест он мало. Мать, конечно, замечает это и порой как-то особенно внимательно глядит на него.

Проходит много времени, когда чуть покрасневший от водки и еды Лука Лукич откладывает ложку, вынимает портсигар, с удовольствием закуривает. Евдокия Кузьминична отдыхает перед мытьем посуды. Наступает время неторопливых, обстоятельных разговоров, раздумий; родители говорят негромко, приглушенно, не договаривая фраз: понимают друг друга с полуслова. Степка молчит, курит, а Евдокия Кузьминична, кивая на него головой, говорит Луке Лукичу:

- О третьих петухах вчера пришел. Я уж совсем было придремала, уснула, это, было, как чую - идет! Глянула на часы - третий. Ты уж, отец, спал, храпел страсть как!

Отец и Степка молчат.

- Слышу, за веревочку тянет тихо, сторожко. Это, значит, не хочет, чтобы я учуяла, - продолжает Евдокия Кузьминична. - Аи нет, я все слышу, сыночек!

- Сказано - женщина! Оно и есть женщина, - недовольно замечает Лука Лукич. - Ты его в карман посади. Курица и та цыплят от себя на волю пускает.

- У курицы их много, у меня один остался. У стариков еще два сына: старший в армии, младший сейчас в пионерских лагерях.

- Я, мама, на танцах был, - угрюмо объясняет Степка.

- Конечно, что не на работе. На работе тебя долго не задержишь. Слыхали, как ты работаешь, - подозрительно спокойно говорит Евдокия Кузьминична. - Что слыхала? - опасливо спрашивает Степка.

Но мать не отвечает. Она наливает из самовара еще одну чашку, берет блюдечко растопыренными пальцами и сосредоточенно делает глоток. После этого она обращается не к сыну, а к мужу.

- Ты, отец, поди, не слыхал, - говорит она. - Сижу это я на лавочке, тебя, надо быть, поглядываю, а тут Анисья идет. И-и-и, говорит, Кузьминишна, мать моя, что твой сыночек сегодня на песке вытворил! Весь, говорит, невод на куски поизодрал, где начало, где конец, не разберешься, мотня, говорит, так и потонула, а старый черт Истигней твоего, говорит, Степушку так изругал, что я, говорит, дажеть заступилась - почто, говорю, молодого юношу обижаешь...

- Как так? -недоверчиво спрашивает Лука Лукич. -Степка, как так?

- Жди, отец, жди! Он тебе ответит! -строго говорит Евдокия Кузьминична, прихлебывая чай и поверх блюдечка глядя на густо покрасневшего Степку. - Он тебе ответит, как же... До трех часов ночи гулять он может, а как до дела, он язык проглатывает. Я тебе дальше расскажу... Дело было такое. Степка с Натальей начали в лодке баловаться, играть, да возьми и опрокинься в реку. Тут Николай Стрельников, конечно, приказал Сеньке стормоэить, тот стормозил, ну катер и заплутался винтом в неводу. Три часа разматывали. Истигней, говорит, из себя выходит, ругается матерно...

- Анисья врет! - раздраженно перебивает ее Лука Лукич. - Истигней сроду не матерится.

- А конечно, врет, - соглашается Евдокия Кузьминична. - А вот про Степку не врет. Наври она мне такое... Знаешь, что будет?

- Знаю! - отмахивается Лука Лукич и резко поворачивается к Степке. Наизаболь[1] испоганили невод?

[Наизаболь - нарымское словечко, означающее: правда ли, серьезно ли?]

- Порвали... левее мотни, - говорит Степка и опускает голову.

- Ну, брат, это не годится! - раздельно произносит Лука Лукич, привставая. - Истигней взаправду ругался?

- Ругался...

- Сойди с моих глаз! - гневно говорит Лука Лукич. - Видеть не могу! Он поднимается, заложив руки за спину, прохаживается по толстым половицам сеней, босой, сутулый, ножны болтаются у пояса в такт его сердитым шагам.