Приехав на место, Иван поставил двух бойцов на посты, чтоб кто-нибудь не затоптал следов, а двух подсменных вместе с Данилой Романовичем отправил в домик. В глубине души Иван считал выставление постов чепухой. Кто может затоптать следы, коль никого постороннего сейчас здесь нет и быть не может. Преступники, конечно, давно удрали. Но, чтобы не вызывать нареканий следователя, Иван поступил так, как сделал бы на его месте не особенно разбирающийся в таких делах, но расторопный и очень бдительный командир взвода охраны.

В баню, так и стоявшую с открытыми дверями, Иван не зашел, а, пробравшись целиной по неглубокому еще снегу, заглянул в банное окошко. Ему удалось рассмотреть только лицо лежавшей навзничь Галины, да кисть ее руки, судорожно вцепившейся в ворот кофточки.

Ивана поразило выражение, теперь уж навсегда оставшееся на лице молодой женщины. В нем не было боли, не было страха, а только глубокое изумление. Казалось, в последнее мгновение своей жизни Галина увидела что-то такое, чего никак не ожидала увидеть. Наверное, это явление было настолько необычным, что она не успела даже испугаться и почувствовать, что умирает.

В домике Иван Полозов застал мертвую тишину. Подсменные бойцы, сняв ремни и расстегнув полушубки, усевшись на лавку, дремали, обняв поставленные между колен винтовки. Данило Романович, так и не скинув тулупа, лежал вниз лицом на топчане, застланном цветастым деревенским ковром из лоскутков. Топчан стоял у перегородки, разделявшей домик на кухню и горницу, и в лучшие дни исполнял обязанности то дивана, то койки для задержавшегося гостя. На стене у окна, между изголовьем топчана и столом, на котором сейчас стоял остывший самовар, висел линейный телефон. Полозов позвонил на станцию и справился о паровозе.

— Вышел с Узловой. В пути уже тридцать четыре минуты. Идет по зеленой улице,— ответил дежурный и после короткой паузы добавил:— Минут через сорок прибудет. Как там у вас?

— Пока ничего нового,— ответил Иван, недовольный, что о происшествии, наверное, уже узнали все на станции. «Из моих кто-то сболтнул,— подумал он.— Вернусь, всыплю, чтоб умели язык на привязи держать» и спросил:— Вы сможете пропустить паровоз прямо сюда? Успеете до четырехчасового московского?

— Безусловно. Минут через сорок ждите,— пообещал дежурный.

Услышав разговор, Когут поднялся и сел. Лицо его всегда румяное, пышущее здоровьем, осунулось и почернело. Борода повисла неряшливыми, перепутанными прядками, глаза ввалились.

— Кто приедет?— глухо спросил Когут.— Сам Могутченко?

— Могутченко сейчас нет в отделе,— ответил Полозов.— Приедут следователь и судебный врач.

— Не к чему это теперь,— деревянным голосом проговорил Когут.— Без всякой пользы...— и после долгой паузы спросил:— Следствие поведут?

— Обязательно, Данило Романович. Нельзя без этого.

— Поздно теперь,— уныло проговорил Когут, и Полозов догадался, что старик отвечает не ему, а самому себе, на какие-то свои мысли.— Не вернешь Галинку. А ведь она говорила... просила меня...

Лицо старика начало кривиться в горькой и беспомощной гримасе. Иван ласково положил руку на его плечо и дружески предложил:

— Поговорить нам надо, Данило Романович. По душам поговорить.

Когут вздрогнул, весь напрягся и уже осмысленно взглянул на Полозова, а затем огляделся вокруг.

— Что это я? В тулупе да и в исподнем так и сижу. Вот беда-то какая.

Он встал, снял тулуп, бережно положил его на лавку около бойцов и медленно побрел за перегородку. Иван, показав бойцам на ходики, тикающие на стене, негромко приказал:

— Через пятнадцать минут смените ребят,— и вышел следом за Данилой Романовичем.

Много раз Иван заходил в эту комнату. Рылся в книгах, слушал рассказы старого Когута о партизанских делах, случалось и выпивал с ним под жирные сибирские пельмени. И всегда хозяева были рады его приходу. Он приходил как друг. А сегодня он здесь потому, что сюда сунуло свою звериную морду преступление. Сейчас молодая красивая женщина, царившая в этой уютной комнате, лежит холодная и неподвижная на мокром полу выстывшей бани, а влюбленный в нее, словно юноша, седой великан бродит скованно, как манекен, не зная, что с собою сделать. И наверное, еще произойдет здесь что-то такое, подлинную сущность чего сможет рассмотреть только глаз чекиста.

— Данило Романович!— негромко окликнул старика Иван.— Кто мог это сделать?

— Если бы знать,— срывающимся голосом медленно проговорил Когут.— Если бы знать...— повторил он через мгновение.— Мог один пойти на такое. Так ведь его нет. Еще в двадцать третьем зарубеж утек, да там и сгинул. А если и не сгинул, так нет ему ходу к нам. Не мог он обратно вернуться.

Последние фразы Данило «Романович проговорил с торопливой горячностью. Полозову казалось, что старик не его, а себя убеждает в невозможности возвращения кого-то из-за границы.

— А может, не сгинул тот?— перебил его Иван.— Может, сумел и выжить, и через кордон к нам проскользнуть?

— Не могло этого быть,— упрямо повторил Данило Романович.

— Но, а если все-таки да вдруг?— настаивал Полозов, подавая Когуту рубашку, которую тот не мог никак разыскать, хотя она, приготовленная еще Галиной лежала на кровати, на самом виду.

— Если вдруг...— повторил Когут и посмотрел таким взглядом, что Ивану стало не по себе.— Тогда, значит, только у меня с ним будет разговор. Каждую кишку, каждую жилочку вытягивать буду отдельно.

Иван заколебался. Как вести разговор дальше? Нащупывать обстоятельства, которые привели к гибели Галины? Но ведь Когут может снова потерять контроль над собой. Новый приступ отчаяния приведет к тому, что старику не хватит сил для разговора со следователем. Нет, ни о чем, касавшемся Галины, сейчас спрашивать нельзя. Иван знал, что будет присутствовать при осмотре места происшествия, допросе Когута и даже, если захочет, то и при вскрытии Галины. А следователь, безусловно, задаст Когуту часть тех вопросов, которые интересуют сейчас его. Поэтому Иван спросил о том, что следователь не мог знать.

— Данило Романович! Чем вы были встревожены вчера вечером?

Когут бросил на Ивана короткий, настороженный взгляд. С минуту не отвечая, возился с воротом новой рубашки — пуговицы не пролезали в петли. Затем, словно припоминая, неуверенно проговорил:

— О чем мне было тревожиться? Вчера — не сегодня. Показалось тебе, выходит.

— Но вчера у вас наган лежал в кармане.

— Он и сегодня у меня тут,— перебил Ивана Когут.— Вынул почистить, да все руки не доходят, язви его.

Иван заметил, что эти вопросы как бы пришпорили Когута. Он внутренне окреп, подобрался и в то же время насторожился. В нем произошел какой-то перелом. К лучшему или к худшему, Иван еще не мог разобрать. Но, желая отвлечь мысли Когута от гибели жены, Полозов спросил:

— Данило Романович, вы моего бойца Старостина знаете?

— Старостина?— переспросил Когут.— Это которого Старостина?

— Ну, у меня во взводе всего один Старостин. Григорий. Высокий такой, голосистый. Все украинские песни поет.

— Постой, постой,— заинтересовался Когут.— Это который до этого в пограничниках служил? Сибиряк? Как же, знаю. Приходилось разговаривать. Земляк все же, хоть он и из-под Бийска.

— Не он вам кричал сегодня с полотна?

Данило Романович долго не отвечал, смотрел куда-то мимо лица Полозова, должно быть, вспоминая окрик, послышавшийся ему часа полтора-два тому назад.

— А ведь похоже, паря, Старостин мне кричал. Его голос я слышал. Только ведь двойные рамы замазаны, двери закрыты, разве расслышишь хорошо-то, язви его. Но, выходит, твоя правда, Старостин мне кричал.— И тут же, подозрительно уставясь на Полозова, спросил:— А чего ему здесь надо было?

— Я его в Папиненки посылал,— на ходу придумал Иван.— Не помните, в какое время он кричал?

— Да уж часа полтора, поди, прошло. Из бани я в десять вернулся. Ну пока самовар сгоношил, лучину опускать стал, тут он меня и окрикнул.