– - Видно, кликуша! -- заметил один из зевак,

– - Кликуша! кликуша!

И толпа подступила к самому окошку. Я за нею…

Старуха продолжала кричать; девушка стояла на коленях и молилась; лицо ее выражало трогательную покорность провидению; из глаз ручьем лились слезы…

Я бросился в ворота и чрез минуту очутился в комнате.

– - Что здесь делается? -- спросил я.

– - Ах, помогите, помогите! -- сказала девушка изломанным русским языком, доказывавшим неруcское происхождение.-- Матушка моя умрет с голоду!

Девушка упала передо мной на колени.

– - Не унижайся, дочь моя! -- воскликнула старуха трагическим голосом по-немецки.-- Мы бедны, но мы должны беречь свою честь: она единственное наше сокровище!

– - Ах да! -- воскликнула девушка и, зарыдав, упала на грудь матери.-- Но вы, матушка, третий день ничего не кушали!..

У меня, господа, было всех-на-все пятнадцать рублей-до первого числа оставалось еще две недели; но если б я знал, что, отдав последние деньги, я должен буду умереть с голоду, я и тогда отдал бы их. Большого труда стоило мне оказать несчастным пособие: дочь -- туда и сюда, но мать -- гордая и честная немка, как я мысленно называл ее,-- рвала на себе волосы и называла меня оскорбителем своей чести. Я принужден был употребить хитрость и, положив деньги в карман, шепнул девушке, чтоб она последовала за мною.

– - Когда вам будет нужда опять,-- сказал я, отдавая ей деньги,-- приходите ко мне.

– - О благодетель наш! Вы спасли мою мать! -- воскликнула она с чувством глубокой благодарности.-- Небо заплатит вам!

Сказав адрес моей квартиры, я поспешил удалиться.

– - Всё это,-- заметил нетерпеливый драматург-водевилист,-- очень хорошо и доказывает твое великодушие, однако ж нисколько не относится к завтраку, о котором идет речь.

– - О, напротив, напротив! -- возразил сотрудник с большим жаром.-- Совершенно напротив.

– - Не мешайте ему продолжать,-- сказал издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа,-- повесть его начинает меня интересовать.

– - Если он и врет, то врет очень складно! -- заметил Х.Х.Х.

– - Известно, как сочинитель,-- отвечал ему лунатик о громким хохотом.

Тишина восстановилась, и хозяин продолжал:

– - Заметьте, господа, одно обстоятельство: когда я выходил от несчастных, так нечаянно спасенных много, быть может, от голодной смерти, некоторые из зевак, бывших свидетелями этой сцены, громко хохотали и показывали нд меня пальцами, делая на мой счет какие-то замечания; один даже сказал так громко, что я мог слышать:

– - Надули голубчика!

Толпа отвечала ему хохотом… Всё это происходило назад тому месяца два. Поверите ли, господа, с тех пор до сегодняшнего дня Амалия (так звали девушку) не выходила у меня из головы. Каждый день я ходил мимо ее бедной квартиры, но ни разу не решился зайти, опасаясь оскорбить ее гордую и благородную мать. Зато Амалия ходила ко мне довольно часто…

– - У-гу!

– - О-го!

– - А-га!

– - Э-ге!

– - Ваши двусмысленные восклицания совсем неуместны: она приходила ко мне не более как на минуту, брала небольшую помощь, которую я мог уделять ей от своих скудных доходов, и уходила, оставляя в сердце моем неизгладимый след своей красоты. В одно из своих посещений она рассказала мне свою краткую и простую, но трогательную историю и тем еще более увеличила мое участие, которое -- вы догадываетесь -- скоро превратилось в любовь. Амалия -- ревельская урояеденка, год тому лишившаяся брата, который кормил ее с бедною матерью. Потеря сына заставила старуху и дочь ее переселиться в Петербург, где Амалия надеялась найти место гувернантки и в крайнем случае горничной, или, как говорится для большей важности в полицейских публикациях, камер-юнгферы. Но надежды, по обыкновению, не сбылись; мать захворала; дочь работала день и ночь, но трудов ее недоставало на удовлетворение нужд и прихотей больной, раздражительной матери; нищета постучалась в дверь бедных страда лиц, за нею голод…

– - А за голодом ты?

– - Да, я, господа. Если бы вы слышали, с каким чувством говорила бедная девушка о своих несчастиях, как просто и красноречиво высказывалась в каждом слове ее беспредельная любовь к матери, если б вы знали, с каким терпением переносила она все капризы, все прихоти гордой и своенравной старухи, наконец, если б вы видели слезы благодарности, катившиеся из глаз несчастной девушки на мои руки,-- уверяю вас, вы сделали бы то же, что сделал я: вы влюбились бы по уши! В последовавшее затем свидание мы объяснились. Не могу описать вам чувства, овладевшего мною, когда я услышал от нее робкоў слово взаимности. Признаюсь, до той поры мне никто не объяснялся в любви и преданности, кроме моего вечно пьяного человека, который имеет привычку изворачиваться таким образом, когда я ловлю его в воровстве медных денег, водки и сахару. Разумеется, я обезумел от радости -- не мог ни писать, ни думать, ни даже читать корректуры; целый день посвистывал, подпрыгивая в своей комнате на одной ножке, и не раз очень изрядно ушиб голову, потому что потолок, как видите, довольно низок. Но лишняя шишка на голове, господа, тут ничего не значит: она не может уменьшить того счастия, того внутреннего довольства и мира, которые приносит любовь,-- я был на седьмом небе…

– - Прекрасно, но будет уж о любви. Нельзя ли подвинуться к завтраку.

– - К завтраку, к завтраку!

– - Сейчас, господа! С каждым посещением я, как водится, открывал в ней новые совершенства. Не поверите, как несчастная любила свою мать! Иногда прибежит ко мне со слезами: "Матушка просит рейнвейну, рейнвейну!.. Если я скажу ей, что мы уже так бедны, что не в состоянии купить бутылку рейнвейну, она умрет с отчаяния!" В другой раз явится бледная, расстроенная, в обрывках того самого платья, в котором я увидел ее в первый раз. "Что же ты не одеваешься в свое новое платьице (я, господа, подарил ей прекрасное платье), которое так идет к тебе?" Она падает ко мне на грудь, плачет и признается робко и тихо, что продала его для удовлетворения какой-нибудь новой прихоти больной, выжившей из ума старуха. Какова девушка, господа?

– - Это много, это очень много,-- заметил издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа,-- когда девушка жертвует для больной матери даже нарядами. Прекрасный пол так любит наряды!..

Нарядов нет -- прекрасный пол

Капризится, тоскует, плачет.

Наряды есть -- прекрасный пол

Под потолок в восторге скачет.

– - Вот вам экспромт, господа!

– - Ха! ха! ха!.. ха! ха! ха!..

– - Браво, Дмитрий Петрович!

"Как жаль,-- подумал драматург-водевилист, смотря на издателя известной газеты с чувством глубокого удивления,-- как жаль, что этот необыкновенный человек имеет привычку сам записывать свои каламбуры и помещать в печатных статьях. С каким удовольствием делали бы это другие!"

И он глубоко вздохнул.

Издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, между тем, по требованию господ, недослышавших его выходки, повторил свое четверостишие голосом более громким и торжественным и был снова осыпан всеобщими похвалами.

– - Хорошо, командир! -- сказал хозяин.

Эти слова произвели такое действие, что сотрудник мог еще целый час продолжать свой рассказ без опасения потерять слушателей, потому что издатель, награжденный похвалою своего сотрудника, который редко обращал внимание на его остроты, необыкновенно развеселился.

– - Не правда ли, господа,-- сказал он, когда тишина восстановилась,-- рассказ, которым угощает нас мой почтенный сотрудник, стоит хоть какого отличного завтрака?..

Никто не осмелился противоречить, хоть, без сомнения, многие отдали бы десять подобных рассказов за рюмку водки и бутерброд.

– - Ну-с, милейший мой, продолжайте…

И сотрудник, очень хорошо понявший выгоду своего положения, продолжал:

– - Я имею несчастие, господа, принадлежать к числу тех людей, которые смотрят на женщину как на поэтическое создание, как на святыню…