– Прими чашу, доблестный князь! И поведай, не случилось ли с тобой чего-либо необычного, что стоило бы рассказать на таком пиру?

Князь встал, прежде чем принять чашу, сдержанно поклонился в обе стороны, избегая даже видимости, чтобы поклон достался Владимиру:

– Мой поклон люду киевскому… Гм, случилось ли что-либо необычное?

Он перевел взор на женщину, что сидела по правую руку. Тоже немолодая, но увялая роза все равно красивей чертополоха, она выглядела княгиней больше, чем любая из жен Владимира, и это добавило краски гнева в его лицо. Женщина вскинула на него глаза, большие и голубые, как небо, ее полные губы дрогнули в сдержанной улыбке. Таким же задумчивым голосом она произнесла:

– Необычное?.. Вряд ли… Разве что те разбойники, что пытались нас ограбить под самыми стенами Киева?.. Но это, я думаю, обычное дело в княжестве, где не умеют защитить тех, кто кормит князя и дружину. Или те лешие, что вышли из леса и напали на одинокое село, где домики поставили слишком близко к деревьям?.. Но это необычно у нас… У нас мужчины не пьянствуют беспробудно в княжеских хоромах, похваляясь подвигами, а бдят и защищают.

Владимир все мрачнел, кожа натянулась на скулах, челюсти стиснул, даже кулаки сжал так, что костяшки побелели. Глаза его прожигали обоих насквозь. В палате повисла тяжелая тишина. Князь, все еще держа чашу словно в задумчивости, светло улыбнулся:

– Ничего не случилось, князь Владимир. Но разбойников я побил, их было с дюжину… Да и леших порубил. Еще над нами Змей пролетел, огнем дохнул, но я пустил каленую стрелу, в крыло поранил… Он тут же повернул, теперь сидит где-нибудь в норе, рану зализывает…

Руки его дрогнули, чуть опустились. За столами начали вскакивать, но в чашу заглядывать не пришлось, светлое вино колыхалось вровень с краями. Князь улыбнулся беспечно, поднес чащу к губам. Все затаили дыхание, глядя, как задвигался кадык. Князь запрокидывал чашу все сильнее, несколько капель сорвались с губ, повисли на бритом подбородке, квадратном, раздвоенном посредине.

За столами раздался говор, разросся. Богатыри начали мерно стучать кубками по столу:

– Слава!

– Слава Круторогу!

– Слава князю журавлевцев!

– Слава настоящему витязю!

– Слава!

Князь запрокинул чашу уже вверх дном. За столами восторженно вопили. Он поймал языком последние капли, героя видно и за столом, другой бы запросил передых или свалился, а Круторог даже не шатнется. По ту сторону стола Владимир улыбается широко, но в глазах настороженность, да и улыбка застыла. Волхв наклонился, пошептал звериным рылом, Владимир вскинул руку, говор и крики несколько стихли. Он взял чашу, вперил недобрый взор в жену князя, сказал медленно:

– А теперь скажи ты, княгиня.. О чем? Да о том, за что ценим и любим женщин. Скажи о своей любви и верности. О том, как ждешь, когда уходит в дальние походы! Как ждешь верно, блюдя честь женскую…

В голосе прозвучала угроза. За столами умолкли. Тишина настала гробовая, перестал жевать даже самый старый из богатырей – Асмунд. Его глаза под набрякшими веками недобро взглянули на Владимира, потом перешли на жену князя. Она приняла чашу, лишь потом встала, высокая и все еще стройная, грудь высока, хотя выкормила семерых богатырей, хотя внуки уже с детских палочек пересаживаются на жеребят. Ясные глаза обежали палату, все взгляды скрестились на ней, она повернулась к Владимиру.

Князь наблюдал насмешливо. Княгиня слишком красива, да и нравы у журавлевцев, говорят, вольные. Княгиня же слишком красива и своенравна, чтобы сидеть как дура возле окошка и блюсти верность мужу, который достался ей лишь потому, что нужно было скрепить союз зареченцев и журавлевцев.

– Клянусь этой чашей, – сказала она чистым ясным голосом, – что у меня был только один единственный мужчина в моей жизни… вот он, тогда еще не бывший князем. И что я ждала его верно, супружеской верности не нарушала… да и зачем, если я не встречала витязя краше и доблестнее?

В мертвой тиши она опустила взор на чашу. Брови ее приподнялись. Из-за соседнего стола вскочили любопытные, с двух сторон заглянули в ее чашу. Переглянулись, а с той стороны стола донесся нетерпеливый голос князя:

– Ну что там? Сухо?

Княгиня смолчала, Круторог сидел с каменным лицом, а другой богатырь ответил с недоумением:

– Да нет… Есть вино. Но мало.

– На донышке, – добавил второй.

– Наполовину, – поправил первый.

За столами смотрели то на жену князя, то на Круторога, то на князя Владимира. Владимир спросил у Белояна раздраженно:

– Разве такое может быть? Если верность – то верность, если измена – то измена! Как можно наполовину?

Белоян в растерянности развел руками. Владимир перевел горящий взор на жену князя. Круторог протянул к ней руку, сжал ободряюще ее узкую красивую кисть с длинными пальцами. Княгиня воскликнула, словно от прикосновения мужа обрела силы:

– Будь проклята ты, чаша, за свою ложь!.. Ты что же, не знаешь, что я лишь единожды нарушила девичью честь, когда убежала тайком из родного терема к молодому витязю, с ним целовалась и миловалась, уговаривалась бежать, если меня не отдадут за него?.. Но потом он сумел добиться моей руки, и теперь он муж мой, которому я не изменяла вовеки!

Чаша пошла вниз, налившись тяжестью. Княгиня удержала над самым столом, и все увидели светлое вино, что заполнило чашу до краев. Палата загремела такими восторженными воплями, что в раскрытые двери начали вбегать испуганные челядинцы, повара.

Круторог заметно посветлел, встал, обнял жену. Она поднесла ему чашу, они припали к ней вдвоем, а в палате все встали, орали и ликующе колотили кубками, а при ком были ножи или мечи, стучали ими по железу.

Владимир встал, совсем с некняжеской торопливостью обогнул длинный стол. Воины орали ликующе, кто-то выкрикнул здравицу и князю Владимиру, но одинокий голос потонул в восторженных кличах в честь княгини. Круторог и княгиня уже допили вино, у него только рожа побагровела, но глаза блестели как у большого довольного кота, что стянул самую большую рыбину из-под самого носа повара на кухне, а княгиня прижималась к нему чуть смущенно, больно громко орут и славят, но вид у нее был гордый и достойный, только щеки раскраснелись как у юной девушки.