В течение приблизительно семи столетий после падения Римской империи преследования за ересь были очень редкими и весьма незначительными. Однако это нельзя отнести на счет милосердия церкви. Несмотря на то, что некоторые из старых еретических учений уцелели, они были столь истощены, что уже не могли открыто выступать наперекор матери-церкви, существовали очень скрытно и старались оставаться незамеченными.

С другой стороны, новые раскольники тоже не заявляли о своем появлении во время этой передышки. В значительной степени такая ситуация возникла вследствие недвусмысленной формулировки христианской теологии, годами подтверждавшейся различными вселенскими соборами, которая обязывала упорно преследовать свободомыслие в христианстве. Конечно, узда католицизма представляла собой серьезное препятствие для развития интеллекта, но окончательно подавить способности людей к воображению и мышлению религия никогда не могла и никогда не сможет.

Тщетным оказалось стремление церкви закабалить мысль и задушить познание, которое подрывало самые её основы и раскрывало ошибочность космических и исторических концепций, на которых базировалась ее теология; безрезультатным оказалось ее стремление защититься, неуклонно придерживаясь ранее принятых теорий.

На эту бескомпромиссную непреклонность католической церкви сыплются многочисленные порицания. Если поставить целью непредвзятое рассмотрение вопроса, то оценка ситуации может оказаться не столь однозначной. Позволительно сказать несколько слов, чтобы пролить свет на защищаемую позицию и не быть неправильно понятым.

Полагают, что неуступчивая политика церкви была единственным серьезным препятствием на пути интеллектуального развития, и потому считают ее предосудительной. Но давайте рассмотрим альтернативу без предубеждений. Признание ошибки обычно является началом крушения. Если признана одна ошибка, то вырвана нить из полотна, нарушена прочность единого целого. Кто уступил однажды, тот создал прецедент, который побуждает противников добиваться новых и новых уступок, пока он не отдаст все без остатка, обреченный на полное поражение.

Из сказанного следует, что имеется бесспорная логика в позиции церкви: распространяя учение не на область человеческих знаний, а на духовную сферу, она ни на йоту не отступила от своих доктрин перед достижениями человеческого разума. По-прежнему первое считалось преходящим, а второе – имеющим божественное происхождение. Она неизменно считала бесспорным, что свойственные человеку заблуждения невозможны для божества, что человеческое мнение об ошибках в догматах церкви – не более чем проявление присущего человеку свойства ошибаться.

Церковь Рима ясно представляла себе, что либо будет признана совершенной, либо перестанет существовать. Беспристрастное разбирательство заставляет признать ее упорство в отстаивании своих догматов более достойным, чем уступки развивающимся гуманитарным и естественным наукам и постепенное отступление на пути к забвению. Придерживаясь избранной позиции, церковь осталась полновластной владычицей своих приверженцев – в противном случае она была бы вынуждена смириться с ролью жалкой служанки.

Руле предупредительно извещает своих читателей, что «нет церкви, кроме Римской, у которой была бы инквизиция». Но он не берется довести рассуждение до логического завершения и добавить, что ни в одной христианской церкви, кроме римской, инквизиция была бы просто невозможна: нельзя оскорбить ересью церковь, которая приспосабливается к новому строю мыслей и шаг за шагом уступает позиции под натиском познания (И все-таки утверждение Руле сродни неточно сформулированной истине, ибо дух преследования, который является сомнительным достоинством Священной канцеляции, существовал и в других церквях, кроме римской – взять хотя бы преследование Елизаветой всех, кто не был приверженцем англиканской церкви ).

Римская церковь предложила миру свои непреложные формулировки, свои неизменные доктрины. «Вот мое учение – провозгласила она. – На том стою. Вы должны принять его безоговорочно и во всей полноте, или вы – не мои дети».

К этому невозможно придраться. Добавь она только допустимость принимать или отвергать ее учение, предоставь она только человеку свободно признавать или не признавать ее доктрины, как велит ему совесть и разум, все было бы хорошо. К несчастью, она сочла своим долгом пойти дальше, применив насилие и принуждение в таких масштабах, что пропитала детей своих духом якобизма восемнадцатого века, провозглашая: «Будь братом моим, или я убью тебя!»

Неспособная средствами убеждения предотвратить выход из своих рядов (причина выхода – развитие интеллекта), она вновь прибегла к физическим расправам и возобновила свирепые насильственные методы первых веков.

Серьезный еретический взрыв произошел в южной части Франции. Как оказалось, там объединились все раскольники, доставлявшие беспокойство церкви с момента ее основания – арианцы, манихеисты и гностики, – к которым присоединились более новые секты, такие, как катары²⁰ , вальденсы²¹ и бономины (или «добрые люди»).

Эти вновь появившиеся заслуживают краткого описания.

Катары, подобно гностикам, были дуалистами, и их кредо мало чем отличалось от разработок гностицизма. Они верили, что земля – лишь ад или чистилище, созданное силой дьявола, и что человеческие тела – не более чем тюрьма для ангельских душ, попавших в лапы Люцифера²² . На небесах их возвращения ожидали небесные тела, но они не могли вернуться, пока не отработали свое искупление. Чтобы достичь этого, человек должен умереть в мире с Богом; тем, кто не сумел добиться этого, суждено очередное земное существование в теле человека или животного – в зависимости от заслуг. Становится понятным, что при сохранении многих элементов христианства это вероучение предоставляло нечто большее, чем возобновление метафизики – старейшего и наиболее фантастичного из разумных верования.

Вальденсы, к которым примыкали бономины, были ранними протестантами, как мы понимаем этот термин. Они предоставляли каждому человеку право интерпретировать Библию по-своему и отправлять христианские таинства, не имея духовного звания. Более того, они отрицали, что римская церковь является церковью христианской.

Все вместе эти секты получили известность под названием альбигойцев, названные так потому, что Ломберский собор, осудивший их доктрины, состоялся в 1165 году в епархии Альби²³ .

Папа Иннокентий III сделал попытку обратить этих сектантов на путь истинный, направив двух монахов – Петра и Рудольфа – с целью восстановить среди них порядок и убедить вернуться к повиновению. Но когда еретики убили одного из легатов, святой отец прибег к другим, менее нравственным методам борьбы со свободой совести. Он приказал королю Франции, дворянству и духовенству королевства взять в руки меч крестоносцев и добиться искоренения альбигойских еретиков, которых объявил худшей опасностью для христианского мира, нежели сарацины; он вооружил тех, кто выступил против альбигойцев, той же духовной мощью, какой Иоанн VIII наградил отправившихся воевать в Палестину: всем, кто не побоялся рискнуть жизнью за дело церкви, было объявлено полнее отпущение грехов (кроме того, им было даровано освобождение от уплаты процентов по долгам, пока они будут участвовать в войне с еретиками ).

В наши намерения не входит изложение истории последовавших ужасных раздоров: избиений, грабежей, сожжений на кострах, которые имели место в ходе войны между альбигойцами под предводительством Раймонда Тулузского и крестоносцами под началом Симона де Монфора. Свыше двадцати лет тянулась эта война, в ходе которой исходные причины вражды забылись – она превратилась в борьбу за власть между Севером и Югом и потому, строго говоря, не относится к истории инквизиции.