Они посидели минуты три, потом О’Фролов опять обрёл дар речи: «А я ведь, Сань, князь…». Надо сказать, что оба они одновременно читали «Идиота» (Санич, конечно, по наущечию О. Ф.), и не далее как сим же днём пополудни, при первой ещё бутылке чемергесу, О. Ф. сообщил ему, что сегодня и дочитал. Но теперь всё было иначе — перед ним на лавке сидел сам лично князь Мышкин и подробно рассказывал свою историю, тесно переплетённую с жизненными фактами некоего О. Фролова…

А теперь вот обо мне:

Да такая белая у тебя была, пышногрудая, тваю мать, Анна Николь Смит!.. — в голос (то есть на весь подъезд) озвучивала Репа, а я и не сразу понял, о чём речь, вернее, о ком. И Санич тоже свидетельствовал:

Я её видел. Мы с О.Шепелёвым ехали на автобусе, а он с ней сел, от меня даже отсел. Нет, ты понял, а?! Там такая — ого-го-го — вся такая выфигуристая, о-о-о…

Тут и меня прорвало — смутно осознавая, что речь ведётся как бы обо мне, но меня не спрашивают и я не участвую, я ещё менее осознал, что с какого-то момента стал выступать довольно активно и наверняка от своего имени — с пьяной интонацией, размахивая пальцем по воздуху, как натуральный типичный алкаш, я понёс, пошёл объясняться:

Да, она, конечно, всё при всём. Фигура такая коровистая, вернее, фигуристая… Блондинка, волос вообще такой пучок! Лицо, конечно, тоже обычное — смазливое, только кончик носа двигается, когда разговаривает, как у О.Фролова! Я её провожал и, так сказать…(Они что-то уже скандировали, как на стадионе.) Не-эт! Я уж и домой её привёл и, так сказать… Ну не нравится она мне! Я прям плюнул буквально. Она как кукла. Все эти ее ноги, жопы, бёдры, походка, раскачка — всё это из пластика как бы, а внутри полое, как у куклы («Половое», — переиначивает Репа, и они закатываются, но я продолжаю). Я это прямо-таки физически ощущаю… Я не могу. И лицо её как-то мнётся, а волосы!! — волосы, они, эти завитушки, этот пух — это вообще как на кукле волосянки один-в-один! Я не могу — мне противно от её существования, от ощущения её существования… И разговариваешь с ней — что это? Психолог ебаный! Все эти психологи — со своими тестами и кроссвордами, крестословицами, коловоротицами, кретинопословицами и как их там… пошли они… в пень! В даунсетский-даунтаунский «Пентиум III»!

Что ж ты, Алёшенька, сынок, такая бабца, — вздыхал Саша, а я за то буквально с кулаками полез на него.

А Уть-уть? — подзадоривала Репа.

Уть-уть я люблю! — заорал я.

— Она тоже ведь психолог!

Какой психолог! Два метра, красные волосы, кожа как йуогурт «Данон», рот огромнейший… Это не психолог, это кошмар! Я не помню ее лица (они заржали). Я лежу ночью, начинаю вспоминать, и если вспомню — то уже не уснуть… Я мучаюсь от одного её лица, от образа… я не могу…

Да, от лица — это да… — высказалась Репа и заглотила стопочку.

Он ведь что придумал — что у неё… — Санич запнулся, взглянув на меня, — так сказать, нету. Они с О.Фроловым целый час это обсуждали, причём вот этот крендель, — он кивнул на меня, — периодически кидался на него. О.Фролов как бы согласился, а сам мне шепчет: «С дураками спорить — смотри, я, Сань, что щас устрою». Такой забегает в сортир, заперся и оттуда орёт: «Есть! есть! И не просто есть, а ебсть!». Этот хватает какую-то толкушку, ворвался как-то и О.Фролову прямо в зубы и в сортире всё расшиб — там какие-то полки с лекарствами — потом неделю эфиром воняло…

Помню этот запах, как же, как же… Что же ты, сыночек… ты как-нибудь трансформируй этот образ, разрушь, заземли… (Репа, она чему хочешь научит). Ты думаешь, она гладкоствольная дивственница — такой товар долго на прилавках не залёживается… Я понимаю, идеал, но в ней ведь ничего особенного нет… (Санич уже давно меня поддерживал за локотки — «как бы не бросился на сыночека»).

Вот в том-то и вопрос. На это-то я и попал, на этом-то и пропал. При любой самой утончённой красоте должно быть во внешности что-то блядское… Хотя… Сейчас расскажу…(Что-то я разоткровенничался, обычно о личной жизни я вообще умалчиваю или только восклицаю на публике «уть-уть!»).

На выпей, а потом расскажешь (У Санича свои приёмы).

Я (выпил, зажёвывая) еду на троллейбусе, самом поганом, битком, жарища, одни бабки жирные, потные, ощерились, изо ртов воняет, все выдыхают прямо мне в рот и никак никуда не отвернуться, смяли, как букажку («баклажку» — вставила Репа, и они хмыкнули), и тут смотрю — Уть-уть. Только это оказалась не Уть-уть, а, допустим, Уть-оть… (Ребятишки совсем рассмеялись, а я замешкался.) Нет, Уть-оть — это слишком хорошее наименование, это то же самое что и Уть-уть. Уть-ать тоже как бы…

Ну мы поняли…

Такая же, как Уть-уть, только чуть покороче, в таком же розовеньком платьице, такая же белокожая, и прямо рядом, навалилась на меня… (Они опять начали скандировать.) Я посмотрел на неё и… чуть не облевался. Это такая же уть-уть, только неухоженная. Волосы её тоже покрашены, но плохо, не прямые, а завитые что ли, с перхотью… Губы намазаны какой-то дрянью, ресницы все в комках, выражение лица абсолютно дебело-сельповатое и этот вздёрнутый нос…

А у Уть-уть ты готов был…

А этот блядский рот здоровый, а платье, а туфли, а сама её поза…

Конечно, её ведь тоже бабушки притиснули!..

Но очень похожа на ту, мою. Я рассмотрел её всю, чуть ли не облапал, чуть ли не заплакал, вылез по головам на следующей остановке… Ужас меня душил; я стал прикуривать, но не мог, разбил зажигалку об асфальт… Меня всего трясло, я не знал, что делать, куда идти, как теперь жить…

Я таких видел во множестве, — запросто сказала Репа, приготовляя улыбочку, коей у неё сдобривалось произнесение главных, добрых и разных по форме, но убийственных и тождественных по содержанию постулатов репофилософии «ну и что?» и «ну почему же?», — ну и что?

Да а я-то! — заорал я, — мне ли их не видеть! Даже под ногтями грязь, и сами пальцы какие-то ублюдские — облупленные, тупые. С заусенцами, даже бородавка! — я кричал, жестикулировал и раздавил наконец в руке стаканчик. — Я видел и ручку Уть-уть, с тремя какими-то кольцами, но не это важное, а сама ручка… это просто такое…

Завалились девушки, я замолк.

Ребя, давай можть их в тубзике… Лёнь, глянь: такие же, как в тралике! (Репа знает, как сделать из самой душной части вашей души плевательницу.)

Добиваем из горла и уходим, — подытожил бесстрастный Саша.

На улице я уже понёс пуще прежнего — понёсся вскачь, нёс и нёс, забегая им наперёд, наперебой…

Вот мне что интересно — а интересно меня читать или неинтересно? — восклицал я, а лингвистически-логически чувствительная Репа усмехалась, — я-то сам не могу — сам все эти события придумывал, сюжеты склеивал, невозможно читать! Если только как Достославный — он после каторги забыл все свои произведения, которые написал до каторги, даже имена героев; ему кто-то представляет: мол, как там у Вас, Фёдор Михайлович, а он не осознаёт, и после каторги сам стал читать то, что сам написал до каторги! (Репа вся увеселялась.) Меня интересует сюжет: как он — образуется или нет?..

Каким-то образом уловив над чем потешается Репинка, я стал рассказывать, как я отвечал на экзамене по английкому: «Rogozhin's passion to Nastasya Filippovna is destructive, but Myshkin’s passion to her is not only a passion — that is com-passion!». Репа такого не стерпела, вознеслась мыслию по древу — заявила, что никакой Америки не существует, а посему неча и переводить, если токмо так, для проформы… Я было сказал, что получаю оттуда письма, но сам запнулся и задумался. «И никакой Германии нет», — смачно произнесла Репа. — «А Бирюк куда уехал, по-твоему?!» — не выдержал логически-последовательный Саша. — «А никуда, — самодовольно ответствовала бессовестная Репа, — под Тамбовом сидит, в какой-нибудь избушке, я его, кстати, по-моему, пару раз видел где моя дача. Только этикетки шлёт на конвертах, как будто Германия или там Америка сраная…». Я стал рассуждать, что Тамбов по сути дела есть; в принципе есть и Москва — я там был — но по сути дела это тот же Тамбов, только в 50,6 раз больше (я специально измерял); а остальных, так сказать, городов и уж подавно Америк — это уж извини меня! Репа тут же сама явила, что «это всё пелевинщина». Я констатировал, что вот по ТВ Америку, Германию, Англию, Францию, Израиль, Украину, ну ещё Белоруссию с Лукашенко поминают регулярно, а ведь по идее сколько ещё стран на глобусе и о них — ноль; если провести статистику… Потом я перешёл на муравьёв — вот они живут в своём городе, в своей кучке, чуть ли не в своей планете, ну сколько они знают местность вокруг? Ну, допустим, в радиусе 50 или 100 метров и баста. Какая им Америка! А хотя, может, они по звёздам ориентируются, по своим спутникам, когда метров на… (Профаны загоготали.) Ну вот на развороте «Prodigy» такие муравьи, листорезы их, по-моему, называют — они со всех окрестных деревьев таскают листья, каждый муравей тащит по одному листу, вернее, по клочку… а на иных листах сидят пассажиры — тоже такие же муравьи, только раза в три меньше обычных, вот они-то… (С каждым словом этого моего околоестественнонаучного пассажа они всё набирали воздуха в рот, а на словах «вот они-то» их прорвало — хорошо отфыркнув, они опять зашли в столбняк — Санич задрав голову, закатив глаза, растворив рот, как наш вратарь Филя, Репа сморщившись, чуть не плача, спуская слюну с безвольной губы.) Вот мой башмак стоит, а могут ли они осознать, что это тоже существо стоит около них? — я всё не унимался и хотел, кажется, такое уже провозгласить, такое… Но Санич влез с «Городом» Саймака, а Репа поддакнула, заключив, что «это и есть «человеческий муравейник» — и я потерялся и озлился. Долой всю науку — она только проводит параллели, опутывает всё паутиной, ничего не видно!! Тут мне представляется О’Фролов с предельно эмоционально-экспрессивным докладом по языкознанию, сделанным в сортире филфака (где мы, конечно, волею ненормированности образа жизни проводили чуть не больше времени, чем в аудиториях) чуть позже его же уникального своей единственостью выступления на семинаре: «Ебал я в род вашу хуесосанскую фонологию! «При произнесении звука «а» язык упирается в верхние зубы, а нижняя челюсть незначительно выдвигается вперёд»!! Может у тебя, урод уебанский, и выдвигается! А все, главное, с умными рожами сидят и выслушивают! Может у тебя вообще … … … да ещё и выдвигается немного — и ебись конём двуглавофаллическим и копьём конометаллическим ты в ррот, проблядский и пропидорский змеехуесос охуярочный, — хуй те в ррот подарочный!»