Вспомнился старый Чеперуха. Зачем она пришла к нему спозаранку? Чтобы дать ему бутылку шнапса: пусть выпьет на радостях, что освобождают доктора Ланду, за которого он готов был заступиться и хлопотать, когда все другие отвернулись. Спрашивается: заслужил Чеперуха или не заслужил? Двух мнений быть не может: заслужил. А если заслужил, как же получилось, что вдруг, как с цепи сорвался, набросился на нее, Малую, и с такими словами, что надо идти специально в винный ряд на Привоз, чтобы услышать? Конечно, можно сказать, что биндюжник Чеперуха — это биндюжник Чеперуха. Но почему же один раз этот биндюжник такой, а тут же, через полчаса, совсем другой? Либо надо считать, что в одном человеке сидят два разных человека, либо надо думать, что человек все время копит-копит на сердце, а потом вдруг выбрасывает, потому что больше нет сил терпеть и сдерживаться.

— Малая, — сказала себе Клава Ивановна, — получается, что Бирюк прав и Чеперуха, который устроил дебош, это настоящий Чеперуха и оставлять так нельзя, надо принимать меры.

Меры, бормотала Клава Ивановна, опять меры, всю жизнь меры и меры, и сколько ни принимай, все равно придется принимать опять. А с другой стороны, если не принимать меры, значит, пусть идет как идет, и получается, как говорил покойный Дегтярь, самотек, то есть открытое наплевательство, равнодушие и, в конечном счете, преступление.

На улице быстро темнело. В коридоре зажгли свет, издалека доносились голоса, слов нельзя было разобрать, но возникло приятное ощущение, какое бывало дома, когда Клава Ивановна слышала голоса соседей из-за стены, как будто вокруг одни родные и близкие люди.

Появились, все в одной компании, словно заранее сговорились, старик Киселис, Лапидис, Граник, Котляр, каждый норовил схватить мадам Малую за руку, потянуть куда-то, непонятно куда, за собой, при этом глаза делались стеклянные, с остановившимся взглядом, вроде, хотя и смотрят на мадам Малую, не видят ее, у Клавы Ивановны тревожно сжималось сердце, но страха не было, наоборот, было нетерпение, хотелось побыстрее узнать, куда же все-таки тянут, старик Киселис вдруг спросил, почему Малая пришла без цветов, на могилы полагается приходить с цветами, Клава Ивановна засмеялась, где же могилы, вокруг все живые, но тут ворвался Чеперуха, закричал диким голосом: «Малая, тебя тянут на цвинтар!» — схватил на руки, она машинально обняла за шею, долго бежали в темноте, наконец, остановились, оказалось, во дворе у дверей Феди Пушкаря, Чеперуха опустил Клаву Ивановну на землю, она сказала: «Ну, Иона, слава Богу, все хорошо кончилось».

Клава Ивановна открыла глаза, няня слегка тормошила за плечо, сказала, покойницу увезли, можно переходить в палату, а нет настроения сейчас, можно отложить на утро. Лучше, посоветовала няня, отложить на утро, а то ночь длинная, наперед всего не угадаешь, человек хоть помер, сам в покойницкой, а дух от него все равно остается.

— Короче, — перебила Клава Ивановна, — если все готово, можно перебираться.

Няня сказала, больной вставать нельзя, она сходит за каталкой. Хорошо, согласилась Клава Ивановна, пусть идет за каталкой.

Няня вернулась без каталки — у одной сломалось колесо, обещают завтра починить, а другая сейчас под больным, у которого отнялись ноги, сам ходить не может — зато принесла новость: какой-то человек внизу рвется к мадам Малой, говорит, что самый близкий родственник, обязательно должен навестить.

Мадам Малая просила обрисовать, какая наружность, няня обрисовала, получалось довольно точно, по всем признакам Иона Чеперуха. От неожиданности трудно было сразу сообразить, что ответить: то хотелось сказать, пусть уходит, то, наоборот, хотелось сказать, пусть впустят, но предупредят заранее, что на две минуты, не больше, чтобы мог сказать здрасьте и до свиданья, хотя, с другой стороны, впускать человека в больницу, когда посетительское время кончилось, чтобы мог сказать здрасьте-до свидания, не было никакого резона.

— Ладно, — решила, наконец, Клава Ивановна, — пусть заходит.

Действительно, оказалось, точно угадала, это был Иона Чеперуха собственной персоной. Он держал свой картуз в руках, как будто вот-вот протянет, чтоб положили подаяние, молча смотрел на больную, по всему облику видно было, что не решается заговорить первый, ждет то ли вопроса, то ли разрешения, мадам Малая, в ответ, тоже смотрела молча, Иона не выдержал, закрыл глаза, на лице была такая горькая гримаса, что невозможно было оставаться безучастным, и больная, наконец, произнесла:

— Ну, биндюжник, долго будем играть в молчанку? Давай говори, Малая слушает.

Иона закрыл глаза, правым кулаком ударил себя в грудь, послышался тяжелый гулкий звук, мадам Малая укоризненно скривилась, наверное, в кармане порожняя бутылка, Иона развел на обе стороны полы тужурки, расстегнул рубаху и сам предложил, пусть обыщут его с ног до головы, вот стоит санитарка, она будет свидетелем.

Няня смотрела с удивлением, было впечатление, не понимает, что происходит, мадам Малая сказала ей, пусть займется своими делами, надо будет — кликнут.

Когда остались вдвоем, Иона упал на колени, Клава Ивановна вынула из-под одеяла руку, положила ему на голову, как будто маленький мальчик напроказил, а мать все равно готова простить. Иона весь затрясся:

— Ой, Малая, нету на свете другой такой Малой! Нету и не будет!

— Встань, — приказала Клава Ивановна, — встань, биндюжник, перед людьми стыдно.

Иона поднялся, немного постоял, озираясь по сторонам, как будто хотел убедиться, что никого рядом нет, мадам Малая сказала, пусть присядет на кровать, приготовилась слушать, но не выдержала и сама начала говорить первая:

— Чеперуха, я знаю, зачем ты пришел. Ты пришел поставить Малую в известность, что Бирюк, опираясь на утреннюю историю, готовит с тобой расправу.

— Малая…

— Подожди, не перебивай. Для этого ему нужен свидетель. Этот свидетель — Федя Пушкарь, который притворился, что его нет дома, а на самом деле сидел у себя за стеной и слышал каждое слово.

— Малая…

— Подожди, не перебивай, — повторила Клава Ивановна. — Пушкарь, как я думаю, ему не откажет. Получается, последнее слово за Малой: как скажет Малая, так и будет. Так вот, я тебя спрашиваю: что же должна сказать Малая, которая не подслушивала из-за стены, как Федя Пушкарь, а сидела в комнате у твоего сына Зиновия и заклинала тебя, чтобы ты закрыл свой грязный рот? Ты помнишь, что ты кричал, или тебе напомнить?

Чеперуха сказал, он успел уже выпить на радостях за доктора Ланду, а когда мадам Малая пришла, он выпил еще стопку, и у него все вылетело из головы.

— Так вот, биндюжник, — Клава Ивановна подняла руку, но тут же опустила, видно, не было сил держать, — я повторю тебе, как ты орал на весь двор, так что слышно было не только в нашем Авчинниковском переулке, а слышно было на Троицкой и Бебеля, что партия руководит, а расстреливать — это работа НКВД, и для этого партия их поставила! В твоей голове все перекрутилось так, как будто самое главное то, что случилось с Малой, которую повезли в больницу, а могли повезти на цвинтар.

— Малая, — Иона стал мять в руках картуз, слышно было, как хряснул козырек, — пусть меня выкрутит, как этот картуз, если повторится еще раз! Честное благородное слово…

— О, — перебила Клава Ивановна, — я слышу голос Фимы Граника, он тоже всегда давал честное благородное слово, когда попадал в нужник, а выхода не было.

— Малая, — повторял свое Иона, — даю тебе честное благородное слово, собственными руками повесь Чеперухе на язык замок, а ключ забрось в море, чтобы никто не мог найти.

— Нет, — решительно отрезала мадам Малая, — ты опять хочешь переложить на кого-то свою ответственность, а я хочу, чтобы ты сам повесил замок себе на язык, и не надо забрасывать ключи в море, а пусть всегда будут на виду, чтобы весь двор, все жильцы и соседи видели своими глазами: Чеперуха обещал — Чеперуха сделал! А сейчас позови няню и скажи, что я могу, пока ты здесь, перейти в палату. Я пойду своими ногами, а ты будешь, на всякий случай, идти рядом и страховать.