Гест между тем начинает прислушиваться к себе, не намерено ли его тело вскорости еще подрасти, на эту мысль его наводят женщины, хозяйские дочери и их подружки, не в пример Аслауг начисто лишенные хмурой старосветской серьезности. Работают они играючи, зима не пригибает их к земле, наоборот, окрыляет, словно птиц, посмотришь на них — и Йорва кажется могилой, болотом; к тому же они шлют мужчинам такие взоры, от которых Гест приходит в уныние. Дело я сделал большое, думает он, а вот росту во мне маловато; ему уже доводилось слышать слово «карлик», и он неизменно замечает, что в адресованных ему улыбках сквозит не только одобрение. В сущности, единственный, кого Гестов рост ничуть не смущает, это Свейн, ему вроде бы даже нравится, что он одного роста с героем. И он опять же единственный всегда готов слушать Гестовы рассказы.

— Мы маленькие, — говорит Гест. — Нам надо держаться вместе.

— Верно, — соглашается Свейн, и они ударяют по рукам.

Впрочем, для Геста в этой дружбе есть и хорошее и сомнительное, она едва ли не подтверждает, что детство никогда его не отпустит, а ведь ребенком бываешь для того только, чтобы однажды стать взрослым.

— Хочешь послушать про Йорсалаланд? — спрашивает он.

— Конечно, — отвечает Свейн.

Гест рассказывает о песчаном море, которое, по сути, есть образ несчетного множества людей, живущих на свете, об этой колыбели всех песчинок, но затем повествование внезапно принимает столь драматический оборот, что Свейн пугается и приходится его успокаивать: дескать, в свое время он вырастет и думать забудет об этаких страхах. Гест замечает, что, говоря это, улыбается, ведь он умеет найти истории, какие ему потребны. Хотя вместе с тем испытывает и печаль, при мысли, что когда-нибудь и Свейн будет смотреть на него сверху вниз.

В один из рождественских дней в усадьбу является нищий бродяга, просит еды и ночлега. Зовут его Гисли, он грязен, выпачкан сажей, одет в лохмотья. И попрошайничает не как другие, садится на поварне у очага, затыкает пальцами ноздри и молча пыхтит, пока челядинцы не спрашивают, зачем он этак делает. Он отвечает, что защищается от запахов съестного, иначе-то враз спятит с ума, вот как изголодался.

Гесту не нравится ни сам пришелец, ни смех, который он вызывает, слишком уж хорошо он вписывается в тягостный рассказ, какой в два счета не сочинишь. А Гисли принес новости с запада, и он хорошо осведомлен, слишком уж хорошо.

Для Торлейка убийство Вига-Стюра оказалось не меньшей неожиданностью, чем для собственных Стюровых людей, но он был человек сметливый, велел отнести убитого в поварню и запер там, чтоб никто к нему не прикасался. Тою же ночью он отрядил гонцов на север, известить Снорри Годи, могущественного Стюрова зятя, за которым было последнее слово в этом деле. Снорри прибыл в Йорву уже к следующему полудню, в сопровождении двух с лишним десятков воинов и перво-наперво приструнил освирепевшего Онунда, который всю ночь чинил обитателям усадьбы суровый допрос и аккурат бил одного из работников смертным боем.

Вместе с выбранными людьми Снорри освидетельствовал Стюрову рану, после чего убитого зашили в кожаный мешок, чтобы перевезти домой. Однако снежная буря перекрыла путь через горы, и отряд отправился на запад равнинами, чтобы затем попытать счастья на перевале пониже. При этом им пришлось пересечь не одну полноводную реку, широкая Хавфьярдарау вообще походила на море, и люди и кони измучились, насквозь вымокли и промерзли, когда наконец поздно ночью добрались до усадьбы Хроссхольт.

Бонд, хозяин Хроссхольта, не принадлежал к числу друзей Вига-Стюра, но, услыхав голос Снорри, отворил, разжег в большом доме очаг, выставил на стол еду, затопил и в поварне, чтобы просушить одежду и многострадальный мешок с покойником.

В Хроссхольте жили две молоденькие девушки, хозяйские дочери, четырнадцати и шестнадцати лет от роду. И старшую в эту ночь мучили кошмары, она металась под одеялами и кричала, пока сестра не проснулась и не спросила, что ей докучает.

Опомнившись, девушка объяснила, что всю жизнь слышала разговоры про грозного Вига-Стюра, но никогда его не видала и теперь непременно хочет поглядеть, пусть он хоть тыщу раз мертв.

Сестра попробовала отговорить ее. Но она встала и тихонько прошмыгнула в поварню. Огонь в очаге уже прогорел, только уголья краснели. Кожаный мешок со Стюром не выдержал дорожных тягот, лопнул, разбитая голова торчала наружу. И девчонке вдруг примерещилось, будто покойник сел, холодно уставился на нее, пропел вису и с глухим шумом снова упал наземь.

Она закричала не своим голосом. Снорри, спавший рядом в закутке, прибежал, подхватил ее, попытался унять, да где там — она кусалась и царапалась, колотила его кулаками и никак не успокаивалась, пока отец не отнес ее обратно в девичью светелку. Сестре было велено присматривать за нею, но неистовые вопли не умолкали до самого рассвета, когда бедняжка умерла с безумной улыбкой на губах, которая далеко не сразу изгладилась, уступив место знакомым чертам.

Снорри сказал, что бонд не заслужил этакой платы за свои труды, и хотел дать ему выкуп за утрату. Тот, однако, ответил, что Снорри тут ни при чем, дочка сама виновата, а хочет он только одного: чтобы труп хёвдинга поскорее увезли из его дома.

Уже рассвело, ненастье утихло, и Снорри решил без промедления двинуться в путь. Но усадьба еще не пропала из виду, а с северо-запада на равнины вновь налетел штормовой ветер. Они волокли мешок с покойником по наледям и лаве, по глубокому снегу, он замерз в камень, порвался, стал вовсе несподручным. Когда же опять стемнело, им пришлось укрыться в одной из каменных хижин, где летом жили пастухи. Наутро погода не улучшилась, и Снорри решил похоронить тестя прямо здесь, в горах, а по весне переправить тело в Бьярнархавн, в церковь, ведь Стюр был христианином и должен упокоиться в освященной земле, подле церкви, построенной им самим.

— Стюр будет призраком бродить по округе и мстить всем, кто помогает его убийце! — вскричал Гисли, наконец-то сытый и обогретый. — Ведь ему ни двери, ни стены не преграда.

Тут здешнему гостеприимству настал конец. Призвали Торстейна, он выслушал всю историю и приговорил: дать этому человеку мешок еды, посадить на лошадь, и пусть убирается из округи на юг. Но дело-то сделано, и хотя целой лошади не пожалели, чтоб избыть сей рассказ, он все равно накрепко застрял в стенах усадьбы. Гесту опять начала грезиться Аслауг, которую он оставил в окружении врагов, на лбу у нее по-прежнему сидела та птица, и когда над боргарфьярдарским краем в напряженной тишине прополз еще один зимний месяц, до него наконец дошло, где он раньше видал давешнего оборванца — не Ингьяльд ли это был? Работник, предавший отца?

И он принимается уговаривать Торстейна забрать Аслауг из Йорвы, Торстейн опять медлит, но Гест привлекает на свою сторону Хельгу и Гуннара, даже Клеппъярна уламывает, и однажды, после долгой беседы с Иллуги, Торстейн скрепя сердце соглашается послать на запад двух лучших своих людей, немедля, пока вокруг царит ночная мгла.

Опознавательным знаком для Аслауг будет Одинов нож, который Гест вручает посланцам. Выезжают они в затишье перед очередным бураном. Затем проходит три долгих дня, ветреных и морозных, и за эти три дня кое-что случается: двое Торстейновых дозорных затевают ссору, и прежде чем хёвдинг успевает их разнять, один ранит другого, а Гест, стало быть, снова видит кровь, вдобавок к этому времени он вполне уверился, что пришлый оборванец впрямь был Ингьяльд, Вига-Стюрово проклятие; он не спит ночами, ждет, не смыкая глаз, пока дозорный не кричит, что у брода люди. Всадников не двое, а трое, кони медленно, осторожно одолевают обледенелые камни брода Хаугсвад; Гест выбегает из дома, видит верховых и думает, что один из них не иначе как Аслауг, — а когда она въезжает во двор и останавливает коня, хватает поводья и говорит:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: