Клев прекратился так же неожиданно, как и начался. И снова перед глазами неподвижные поплавки, глубокая, необъятная синева неба, солнечные блики на зеленовато-серой воде, силуэты катеров и барж на горизонте.

С каждой минутой становится все жарче. Разморенные зноем, недвижимо застыли в голубом мареве облака. Тишина пришла в тень домов, под кроны деревьев, в замшелую болотистую низинку, повисла над могучей рекой.

Сидеть и с грустью смотреть на безжизненные поплавки больше не хочется. Толкаю в бок Костю:

— Может, к берегу двинем?

— Пожалуй. Клева все равно нет.

Через полчаса весело потрескивал костер, а мы, вооружившись ложками, с вожделением посматривали на котелок: в нем дымилась и аппетитно булькала уха…

Шумной стайкой на берег выбежали босоногие ребятишки. Скидывая на ходу одежду, с гиканьем и свистом попрыгали в воду, вылезли, дурашливо катались по траве, подставляя солнцу черные от загара мокрые тела.

Вскоре они, оживленные, посвежевшие, один за другим потянулись к костру, и вот уже вокруг нас образовалось неровное кольцо из любопытных ребячьих глаз.

— У-у, как мало поймали… А дед Андрей ловит здесь — вон там, у мыска. Надысь поймал во-от такого леща.

Мы молча переглянулись.

Лещ, пойманный дедом Андреем, даже уменьшенный раза в четыре, внушал нам невольное уважение. И надо ли говорить о том, что спустя самое непродолжительное время, отказавшись от отдыха, мы сидели в лодке напротив мыска и внимательно следили за поплавками.

Между тем небо стало тревожить. С запада наплывала огромная иссиня-черная туча. «Вот тебе и „без осадков“, — вспомнил я сводку погоды, переданную по радио. — Видимо, придется нам принять хороший душ».

Костя оставался невозмутим.

— Дождь, это ничего — злее будем… Кстати, где твой поплавок?

Поглощенный созерцанием приближающейся тучи, я «проспал» поклевку и теперь торопливо дернул удилище. Подсечка получилась слишком резкой. Тонкая капроновая жилка как-то неестественно тренькнула и лопнула, обрывок лески взвился над водой.

Поспешно достаю из коробки запасной поводок с крючком.

— Коля, Коля, — раздался за спиной дрогнувший голос Кости. Оборачиваюсь и не узнаю друга: Костя, бледный, взъерошенный, дрожащими от волнения руками метр за метром сдает в глубину натянутую, как тетива лука, леску и беззвучно шевелит губами, силясь что-то сказать. Наконец это ему удается:

— Подсачек… Быстрее…

Взяв несколько метров лесы, рыба остановилась, потом, будто вспомнив что-то, заметалась из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но рывки ее с каждой минутой становились все слабее. Вскоре на поверхности воды золотом сверкнул широкий мясистый бок.

Лещ!

— Не торопись, — подбадриваю друга, води, води его на кругах: глотнет воздуха — сомлеет…

Костя, однако, решительно потянул тяжелую рыбину к лодке.

И тут случилось непредвиденное. Когда лещ был уже недалеко и я прикидывал, как удобнее его подсачить, лодка угрожающе накренилась. Мы инстинктивно отпрянули назад. В эту же секунду, увидев людей, взмахнул хвостом лещ. Парировать его мощный рывок Костя не успел. Оборванная леса со звоном стегнула по воде.

Ошеломленные, мы долго не могли прийти в себя. Костя как-то сжался, сник, жалобно открыл рот.

— Все… ушел, — только и смог вымолвить он.

Зловещая темная туча накрыла нас своим пологом. Налетел, закружил листьями, пухом предгрозовой порыв ветра, взрыхлил податливую зеркально-глянцевую поверхность залива, прошелестел в камышах, обессиленный, затих на опушке леса. Сверкнула молния. Глухой шум надвигающегося дождя слился с раскатом грома.

За живописность, прозрачную с густой прозеленью воду затопленный песчаный карьер, лежащий в глубокой котловине вблизи от Люберец, нередко называют подмосковным озером Рица. Особенно красив он тихим росным утром. Лучи дневного светила, просочившись сквозь строй кряжистых сосен, робко скользят по безмятежний глади, вобравшей в себя нежно-голубое, еще не выцветшее от зноя небо и бело-кипенные, подбитые серым войлоком облака. Разноцветные блики дробят исполинские каменные глыбы большого острова, а оживший плес, словно хамелеон, то и дело меняет оттенки.

…Я сижу не шевелясь в утлой резиновой лодчонке и пристально, тревожно, ревниво, как мать за первым самостоятельным шагом сына, слежу за поплавком: не прозевать бы! Остро тянет сырью, разбавленной терпкими лесными запахами. Впереди, сбоку, сзади на отвесном взгорье, в чаще, гомонят птицы. Тонкие ветви деревьев, испуганно вздрагивая, ловят первые потуги ветра.

— Да не тащи так, сойдет, — доносится из-за острова жаркий шепот.

— Подсачек давай… Скорее… Ах, черт!..

— Сорвалась?.. Ведь я говорил тебе…

— Говорил, говорил… Это ты, варнак, виноват! Накаркал под руку.

— Это я-то каркаю? Ты…

Качнулся мой поплавок, но удержался. И только затухающие вокруг него морщинки подтвердили, что всего секунду-другую назад кто-то действительно притронулся к насадке. Однако и этого достаточно, чтобы мгновенно, без переходов, весь мир для меня сосредоточился на красном штырьке, вклеенном в остекленевшую поверхность плеса. Может, «бородач» примеряется к приманке? Окуни тут полновластные хозяева, не имеют конкуренции и врагов. И они на диво хороши. Пожалуй, ни водном другом «околостоличном» водоеме не встретишь такого количества упитанных, до килограмма весом, горбачей. Правда, клюют они нечасто и самые крупные — на пескаря, и это обстоятельство, видимо, является одной из причин того, что не только московские, но даже и многие люберецкие рыболовы тащатся за ершами за тридевять земель, когда рядом, под боком, такое «золотое дно». В карьере, кроме окуня, есть карп, карась, пескарь.

Вот поплавок опять чуть-чуть сместился и замер. «Ну, смелее…» Нет, не хочет брать. Делаю перезаброс и обнаруживаю на крючке… малька. Куда же запропастились горбачи-тяжеловесы? Стоят, наверное, в сумеречных подводных закоулках и в ус не дуют. Попробуй отыщи! Карьер велик, глубины достигают 9 метров, на дне немало камней. А что, если «прочесать» хотя бы вот тот пролив? Глядишь, какой-нибудь шальной полосатый битюг «отзовется»…

Воспользовавшись еле заметным ветерком, свободно дрейфую к противоположному берегу. На конце лесы вместо крючка — мормышка с букетом рубиновых мотылей. Слегка поддергивая и подтягивая ее, зондирую придонный слой воды. Первый, второй и третий рейды оказываются безрезультатными. Зато четвертый… Едва отплываю от исходной точки десяток метров, как леса резко натягивается и неожиданно уходит под лодку. К счастью, окунь засекся надежно и вскоре тяжело ворочается в садке. Больше поклевок нет, и я продолжаю дрейф. Так, раз за разом, все новым маршрутом, облавливаю больший участок карьера и выуживаю еще трех, правда, не рекордных, но все же увесистых окушков.

…Припекает по-июльски жаркое солнце. Толпы отдыхающих шумно заполняют песчаные пляжи. Убрав удочку, плыву мимо знакомого острова. На берегу двое рыболовов, уже мирно беседуя, собирают снасти.

— Как дела?

— Плохо, — разводят руками. — Нет клева сегодня. А вы поймали?.. О-о!.. Тут, за островом? Тогда мы, пожалуй, подождем уходить… — И они начали вновь разматывать удочки.

До недавнего времени ловля ценных рыб была запрещена. Но вот у любителей ужения появилась возможность проверить свое мастерство в единоборстве с такой сильной, бойкой рыбой, как лосось. Сделать это можно, купив лицензию в инспекции рыбоохраны. Что такое лицензия? Та же путевка, которую покупают, скажем, на право ловли где-нибудь на подмосковном водохранилище, но стоит она, конечно, дороже. За лицензию на семгу, например, надо заплатить шесть рублей.

Конечно, ловля семги — не дешевое удовольствие. Но зато какое! Известный в прошлом веке рыболов П. Терлецкий говорил: «Поймать лосося удочкой составляет славу и гордость охотника, это все равно что убить льва». А знаменитый Л. Сабанеев писал: «Ужение лосося, рыбы, не имеющей равных по силе, быстроте движений и неутомимости, бесспорно самое трудное… В Западной Европе, в Англии, по существу, ловля лосося составляет высший рыболовный спорт, доступный далеко не всякому, даже искусному охотнику». Так что ловля семги, но известному присловью, стоит свеч — затрат на нее.