Оборачиваясь ко мне, порой указывая на места чем-то ее поразившие, она высказывала скороговоркой обуревавшие ее чувства, порой обращалась ко мне за подтверждением какой-либо мысли, но я плохо ее слышал из-за шума мотора и согласно кивал: да, да, верно… Родина! Не просто страна, к которой принадлежишь по нации, языку, образу жизни, а конкретная местность, где родился, вырос, узнал вкус хлеба насущного, с которой связаны лучшие годы жизни – детство, оставляющие самый глубокий след в душе и озаряющие нас зарницами светлых воспоминаний до самой глубокой старости. Разве не взволнуешься при встрече с Родиной! Только черствый человек останется невозмутимым, но ведь это не делает ему чести, не правда ли?

Учительница говорила, что получила назначение в Омскую область, что уже побывала там и поработала, что ей понравились город, область, но вот теперь, увидев родные места, не знает, как она будет жить без них, вдали от этих гор, ключей, стланика и милого по весне лиственничника, без моря: «Ведь оно красивое, правда? Смотрите, смотрите, рядом с зеленым темно-синее! Это глубокое, да?…» В таком духе шел односторонний наш разговор, и я вполне разделял ее чувства, по себе зная, что скромная саранка с родных лугов мне дороже пышной розы с Кавказского побережья. Потому что в одном случае Родина, ее цвет, запах – частица родной земли, в другом – просто пышный ухоженный цветок. Мало ли их всяких выращивают?!

Учительница была романтик по натуре, лишенная практицизма, а ее чуть старшая подруга смотрела на жизнь по-иному. Она знала вкус копальхена-моржового кислого мяса – пищи чукчей, – неудобства дальних поездок за оленьими стадами и теперь скептически посматривала на ахи учительницы: погоди, сама еще не захочешь остаться в своем селе, когда поживешь и увидишь разницу между глушью таежного села и выгодами обжитого Запада… Тоже верно. Но я знал также, что жизнь, при равных условиях, формирует каждого человека на свой лад: один без колебаний сменит копальхен на шашлык, село на город, а другой еще крепче привяжется к родной земле. Жизнь покажет, что из кого получится.

Внизу проплыла полукруглая бухточка в обрамлении скалистых берегов. Впадавшая в нее речка замутила желтой водой зеленую гладь бухточки, и я понял, что где-то вверху на речке моют золото. Значит, Лантарь. До Аяна рукой подать. И в самом деле, через несколько минут самолет накренился и, срезая крылом высоту, косо понесся к земле. Мелькнула прямоугольная крохотная площадка, ручей, два домика, и по тому, как заложило уши и ощущалась потеря высоты, мы поняли, что идем на посадку, хотя нигде не было видно и следов большого поселка. Мимо окон мелькнули верхушки зеленых кустов, и самолетик коснулся земли. Все сразу зашевелились, потянулись к сумкам и чемоданам. За распахнутой дверью сиял солнечный теплый день.

В ожидании оказии, с которой мы могли бы добраться в поселок, потому что пешком туда часа три ходу, через речки и ключи, мы с Петром пошли на берег: «Здравствуй, море!» Снизу вода вовсе не казалась зеленой, а была со свинцовым отливом, и волны накатывались не вразнобой, а длинным валом с белой пенистой гривой, тяжело. На песке и гальке валялись крабьи панцири и клешни, древесный хлам и широкие листья морской капусты – ламинарии, длиной по два-три метра. Ключ, через который мы перешли, нес в море песок и гальку, плавник, а море все это вышвыривало назад, образовав высокую, как плотина, насыпь – береговой вал, отгородившись им от долины ключа, от кустарников и трав, от лужаек, покрытых множеством разноликих цветов. Повсюду, подобно костям доисторических животных, белели плавины – бескорые стволы тополей и других деревьев.

Среди воды поднималась одинокая скала, отбившаяся от горы, стоявшей справа от бухты. Такие скалы здесь называли отпрядышами, или кекурами. Множество чаек кружилось над волнами, выискивая корм. Лет двадцать назад наши колхозы не имели еще рыболовецких судов и промышляли рыбу у берегов Охотского моря. В каждой бухточке стоял рыбацкий стан. Вот и здесь, от тех времен остались на берегу ребра кунгасов и плашкоутов да бетонированные ямы для засолки рыбы. Ныне ловят рыбу далеко в море и в океане, и рыбаки отлучаются из дому на сезон – на полгода и более.

В кустах возле ключика стояла палатка, сушились сети. Это какая-то эвенкийская семья промышляла кету, но рыбы пока шло мало, вместо кеты попадалась мальма – размером поменьше, телом пожиже, менее пригодная для зимнего хранения, хотя тоже вкусная. Мальма из того же семейства лососевых, что и кета.

В давние времена, когда рыба шла на нерест валом, у охотских берегов паслись огромные, до тысячи голов стада белухи – морских животных из семейства китообразных. Белухи бывают весом больше тонны и длиной метров до шести. Названа она так за цвет шкуры.

О встрече с этими морскими животными рассказывает путешественник Миддендорф, наблюдавший ход белухи возле устья Уды.

«Девять дней прошло в бесполезных ожиданиях, наконец 12 июля, утром рано явилась стая в 10-15 белух. Затем шла стая за стаей. В некоторых я насчитывал до 30 белух. Целые шесть часов, пользуясь приливом, они плыли к западу на таком близком расстоянии от берега, что люди мои для потехи стали бросать в них камнями… Мимо нас проплыло по меньшей мере 1000 белух, но, вероятно, их было вдвое более. С наступлением отлива, вся эта стая опять возвратилась назад к востоку. Большая часть была чисто белого цвета, немногие свинцового цвета или в яблоках, молодые животные были свинцового или даже аспидно-серого цвета…»

Когда белухи идут морем, выныривая, чтобы вздохнуть, их порой трудно различить среди беляков, которые ветер разводит на поверхности.

Промышляли белух чуть ли не дедовским способом – окружая стадо сетями из толстой бечевы и ожидая потом, пока море в отлив отойдет от берега, чтобы за это время разделать на отмели пойманных животных. В дело шли одни хоровины, то есть толстая шкура и подкожное сало. Сама же туша отдавалась на волю моря. Хоровины, в несколько сот килограммов, связывались одна с другой и буксировались к складу, где их солили, чтобы потом оптом отправить на жиротопку. Промысел выглядел очень неэстетично, требовал от зверобоев больших усилий, навыка и носил временный характер. Как и во всяком промысле, были на нем большие мастера, хорошо знавшие повадки животных, места их выпаса и безошибочно выбиравшие момент, когда белух следовало быстро окружить сетью – обметом. Из истории промысла можно узнать, что велся он в нескольких местах: возле Тугура, Чумикана, Охотска и в Пенжинской губе. Промышляли ее и в лимане Амура, куда белуха заглядывает и сейчас во время хода кеты, и на Северном Сахалине, но в меньших количествах. Лучшим мастером лова считался Непомнящий. О тех временах напоминают лишь кости белух, кое-где замытые в песок. Лет пятнадцать назад я побывал в Тугуре, застав последний вздох этого промысла – попытку поймать белух после многолетнего перерыва. Погонялись по заливу за небольшим стадом и на том от возобновления промысла отказались. А в последние годы повсюду в печати появились самые различные домыслы относительно «ума» и различных иных способностей дельфинов, и промышлять белух, относящихся к тому же семейству, стало вроде безнравственно. Может, оно и к лучшему, что белуху на время оставили в покое. Однако, сколько я ни всматривался с самолетика в морскую воду, ни одной белухи увидеть не удалось.

Пустынно выглядело бы море и сейчас, если б его не оживляли чайки, да из-за мыса, со стороны Аяна, не показался катерок. Бодро попыхивая дымком дизеля, он расталкивал носом волны и бежал к нам.

Катер «Шкот» принадлежал старательской артели «Восток». Мы с Чирковым взобрались на катер, и он отвалил от берега.

Набежали облака, море помрачнело, черные скалы, изъеденные дождями и ветрами, придвинулись к нам, волны заплескались вокруг бортов и, хлопаясь о скулу катера, зашвыривали на палубу брызги. Сразу похолодало, и очень кстати пришелся суконный пиджак с меховым воротником. Уж таково здесь лето – начнется день с тепла и тут же держи наготове ватник. Беспокойно носились над взволновавшимся морем топорки – морские утки, куцехвостые, почти черные, с широким оранжевым носом. Возле скал, срываясь с них к воде и снова взметываясь кверху, мельтешили стаи люриков-небольших, чуть поменьше уток, светлокрылых морских птиц. Величаво кружились крупные чайки.