Домой Сергей Петрович вернулся с букетом и полной сумкой различных вкусных вещей. На пороге его встретила Марта и они обнялись, будто не виделись тысячу лет. В этот день она была внимательнее обычного, не шутила, не смеялась, не называла его Шалопутиком, а только Шалопутом, не приставала к нему с вопросами, где он работает и почему у него, бобыля, целая трехкомнатная квартира, а у них с мужем, ответственным работником, всего две комнаты. Она осторожно заглядывала ему в глаза, пытаясь выведать в них что-либо существенное или определить, правда ли он едет в командировку, а не так просто сбегает от нее подальше. Но в маленьких Шалопутовых глазках кроме нежности никакой особой информации не содержалось. Впрочем, для нее и это было не так мало. Она любила его, потому что он никогда по большому счету не врал, потому что был ласков с ней, потому что она чувствовала, что нужна ему, и наконец еще потому, что Шалопут был человек необыкновенный. Зашивая ему надорванный рукав вельветового костюма, Марта спросила:

— Ты знаешь, что я на работе сказала?

Он вопросительно кивнул.

— Сказала, что необходимо выполнить деловые поручения мужа.

Шалопут нахмурился. Он не любил слушать про мужа, сам никогда не упоминал о нем и ей не позволял насмехаться. Но сегодня, быть может, впервые заговорил о Караулове. Да и то сказать, повод был из рядя вон выходящий. Они обсуждали вопрос и с той, и с этой стороны, но к единому мнению не пришли. Шалопут всячески успокаивал ее, говорил, что все выяснится самым что ни на есть обычным образом. При этом он старательно обходил вопрос о том, кто же Караулова запер в клетке. Видно, не знал ответа.

— Хорошенькая, — подытожил наблюдения сцены прощания проницательный человек с тараканьими усами. — Ваша жена?

— Да, — нехотя соврал попутчик, всем своим видом показывая, что не намерен завязывать разговор.

Перрон с возрастающей скоростью уносился направо, туда, где в грязном оконном пятне таяли провожающие, носильщики, буфеты, напичканные крутыми холодными яйцами в целлулоидных пакетах, лампы дневного света и круглые вокзальные часы марки МЧЗ. Необщительный гражданин облегченно вздохнул, впереди у него — двенадцать часов беззаботной жизни, когда не нужно принимать никаких решений, можно расслабиться, просто глядеть в окно. Он полностью передоверил себя машинисту — добровольному узнику стального пути и железнодорожного расписания. Он редко ездил и потому любил это делать. Предпочитал поезд самолету, потому что так дольше, купе — плацкарту, молчание — разговору. Но ему сегодня явно не повезло. Стоило ему поверить, что его оставили в покое, как над ухом послышалось:

— Мряка.

Гражданин с ненавистью посмотрел на соседа с тараканьими усами, так нагло перевравшего смысл происходящего за окном. На него глядели веселые добродушные глаза.

— Константин, — представился тот и протянул руку.

— А подите вы к черту, Константин, — отослал неразговорчивый и попытался пройти мимо протянутой руки.

— О, веселый человек попался, — обрадовался Константин. — Я люблю веселых, от них скорость прямолинейного движения возрастает.

Веселый гражданин насупился и, пожимая руку, представился:

— Иероним.

— Тот самый? — удивился Константин.

— Тот самый, — подтвердил Иероним.

Супружеская пара, разместившаяся в купе, с испугом наблюдала за необычным знакомством. До этого они успели уже развернуть на купейном столике бумажные свертки с провизией, и теперь из газет и журналов выглядывали коричневые куриные ноги, головки репчатого лука и чеснока, аппетитные колбасные кольца, бутылочка кефира и еще многое другое. Все это поедал бледный щуплый парнишка, а его пухленькая розовощекая женушка с какой-то обреченной покорностью намазывала, обмакивала, солила и подсовывала новые и новые куски. Когда один гражданин послал другого к черту, кормежка прекратилась и супруги стали напряженно глядеть в коридор. Константин приветливо улыбнулся попутчикам и, показывая на стол, спросил:

— А что у вас портрет уважаемого человека объедками заплеван?

Супруг побледнел еще сильнее, а супруга приоткрыла розовый ротик, как это делают женщины на картинах Рубенса.

— Приятного вам! — пожелал Константин и захлопнул дверь. — Пойдемте в ресторан, — предложил он тут же Иерониму.

Иерониму понравилась нагловатая веселость гражданина с тараканьими усами, и он согласился.

— Вы знаете, кто я? — спросил Константин, допивая ресторанный портвейн. — Я — герой нашего текущего времени, великий комбинатор в своем роде. — Он полез в карман и достал нераспечатанную колоду карт. — Вот новенькая колода, еще не залапанная, не крапленая, в ней тридцать семь карт, тридцать шесть обычных шестерок, семерок, валетов, в общем, организованное население, я бы даже сказал, некая тайная организация с одним жестоким законом, законом всеобщего битья, а именно: тузы бьют королей, короли, извиняюсь, дам, дамы управляют валетами, валеты шпыняют десяток, а больше всех достается шестеркам, они даже не пешки, те хоть могут пробиться в ферзи, а шестерки — единственное, чего могут, так это подставить свои голые зады под розги любой вышестоящей инстанции. Имеются, конечно, различные масти, имеются и козыри, везунчики, те, которых вытащили перед игрой и раздали по рукам. Счастье козырей не постоянно. Но есть одна карта в этой колоде волшебная, — Константин цыкнул зубом и подергал себя за правый ус, будто проверяя, хорошо ли он прикреплен, любимейшая моя карта, называется джокер. Придет такая, сердце сладко замирает. Я его всегда спрячу подальше, за даму какую-нибудь, чтобы партнеры не подглядели, потому что великая карта джокер. Вот джокер-то все и решает, потому что он стоит, извиняюсь за каламбур, вне закона битья, он парит над фатализмом действительной жизни, он тебе и десятка, и туз, великий оборотень, призрак, приносящий конкретное счастье конкретным людям.

Спутник Иеронима разгоряченно тряс колодой.

— Вы уж наверняка не шестерка, — высказал предположение Иероним.

Константин усмехнулся.

— Иронизируете. — Константин махнул рукой и вдруг предложил: — Давай на ты, Ероним, а то я как-то не привык.

Иероним благосклонно пожал плечами.

— Да уж, шестерка — это не по мне, — продолжал обладатель тараканьих усов. — Да и кому захочется? Вот ты, к примеру, тоже стремишься повыше забраться.

— Я в эти игры не играю.

— Как?! — искренне удивился Костя. — Ты что, интеллигент? На сто двадцать живешь?

— Интеллигент? — переспросил Иероним. — Хотелось бы верить. А вот живу нормально.

— Как же так — нормально, а говоришь, не участвуешь, — казалось, Константин даже обиделся. — Так не бывает. Если живешь нормально, значит, кому-то продал душу, значит, этот кто-то хозяин твоей души, а если есть хоть какой-нибудь хозяин, значит, ты раб, хоть на вот столечко, а раб, шестерка. Я вот — строитель.

— Прораб? — подсказал Иероним.

— Нет, снабженец.

— А-а, — протянул Иероним.

— Ну, я же говорю, герой нашего времени. А ты кто?

— Какая разница, — Иероним опять пожал плечами.

— Ну ладно, не хочешь говорить, не надо. Скажи хоть, куда едешь?

— До Северной.

— О, и я до Северной. У меня там, понимаешь, стройка, — Константин приложил указательный палец к губам и шепотом спросил: — Не слыхал случайно?

— Нет, я давно не был на Северной.

— О-о, секретная штука, понимаешь. Такую прорву денег ухнули, столько бетону пошло, трехмиллионный город можно было построить, ей-богу. Да неужели ты не слышал?

— Я же говорю, десять лет дома не был.

— Десять лет? — переспросил Константин.

— Да, — не понимая, чему тут можно не верить, подтвердил Иероним.

— Десять лет похоже на срок.

Иероним засмеялся.

— Действительно похоже, хе-хе, действительно срок, только добровольный.

— Вроде как затворничество, — начал догадываться Константин. Понятно, а говорил, интеллигент. Ладно, за какие же такие грехи ты себя на десять лет обрек? — Константин выжидательно посмотрел на попутчика. — Не хочешь говорить. А я скажу, я тебе откровенно скажу: что-то должно произойти. — Последние слова Константин произнес каким-то торжественным шепотом.