В лифте горел свет, но далее, кругом, было черно, а двери, через которые я попытался выбраться наружу, оказались наглухо задраенными. За ними угадывался какой-то строительный хлам. За разговорами да шутками, не глядя, как у себя дома, я нажал нижнюю кнопку, которая и должна была обозначать первый этаж... Она же обозначала подвал.

- Докатился, - пробормотал я, сообразив промашку, и, посмеиваясь над собой, нажал кнопкой выше. Но лифт стоял. По российской привычке - брать технику силой - я постучал кулаком по кнопке, даже попрыгал, предположив, что где-то что-то заело, пока вдруг не сообразил, что для нового рейса необходима просто еще стотинка.

Мелочишка, ерунда, пустяковина, если она есть. А если нет? Где ее найдешь, сидя в лифте, да еще в подвале?

Вот тут я и протрезвел, хотя не сразу. Но точно помню, что вознегодовал на чертову систему, доставшуюся нам, то есть моим болгарам, от их капитализма, где все выражается в формуле, которую нам вдалбливали на лекциях по политэкономии: деньги - товар - деньги.

Тут и вспомнишь добром расхристанную, разболтанную матушку-Россию, где можно ездить бесплатно в лифтах и жечь в парадном сколько влезет дармового электричества.

- Господи, хочу домой! - простонал я негромко. - Хочу ездить в бесплатных лифтах... И вообще... Хочу... Не быть... Тут!

Попрыгал на всякий случай, ощущая ступнями пружинистый пол. Авось там, в железном нутре, что-то сдвинется... Душа? Может, и душа, если она бывает у лифта. Впрочем... Не знаю, как у других, у моего лифта души не было. Он не хотел уступить ни на грош. Что означало: ни на стотинку!

Сейчас бы окликнуть Емила со Славом, да ведь они в мансарде, на шестом этаже. Проводив меня, со спокойной совестью допивают троянскую желтоватого цвета ракию из огромной бутыли, присланной в подарок из деревни, кажись, литра на два! Этого им хватит надолго, до утра. Да при чем тут утро. Выпьют за мой благополучный отъезд и заснут. А я? Так и буду здесь куковать?

Вот если бы кто-то из припозднившихся жильцов вернулся домой да вызвал лифт... Впро-чем, как его вызовешь, если я в нем сижу? Получается ерунда какая-то. Сам я подняться не могу, а никто другой поднять меня не может. Словом, влип. В лифт...

Вот тогда я и решился подать голос. Закричал, но не так чтоб сильно стеснялся.

- Э-е-ей, - проблеял жалобно, не зная, к кому же это я взываю. Немного подождал и крикнул посильней: - Эй! Кто ме-ня слыши-ит?!

Никто меня не слышал. Никто не отозвался.

Звук из моей железной клетки, обложенной к тому же со всех сторон обрезками досок, далеко уйти не мог, застревал тут же в подвале. А уж где ему достичь ушей моих славных другарей, которые твердо уверены, что я давно у себя, на десятом этаже гостиницы "Плиска", готовлюсь к отъезду... Вещи, покупки, подарки, загранпаспорт, билет, оставшиеся болгарские левы... Наверное, там, где-то среди левов, и крошечная стотинка, ах, как она мне нужна здесь, сейчас, чтобы вызволить из западни! Впору бы воскликнуть: "Полцарства за стотинку!"

Выйду на волю, буду носить при себе килограмм стотинок.

- Э-ге-гей! - завопил я изо всех сил, мне уже не было стыдно взывать о помощи. - Эй, черт возьми! Да помогите же, в конце концов!

Прислушался, задирая голову. Дом спал, как ему и положено, и мои верные болгарские другари хлестали небось ракию и вели неторопливые беседы, развалясь в креслах.

Так живо представилось, что я чуть не взвыл.

Всем, ну всем сейчас лучше, чем мне, осужденному на эту отсидку... Можно сидеть стоя, а можно на карачках. Но что-то мне все время мешало. Я полез в оттопыренный карман и нащупал пузатенькую бутылочку коньяку.

Вспомнил, что этот коньяк засунул мне на дорогу Слав, но не обрадовался. Лучше бы сунул вторую стотинку...

Впрочем, поразмыслив, а для этого было сколько хочешь времени, я решил проверить свои карманы, а вдруг? Вытащил бутылочку, потом вынул газетку, захваченную для чтения в трамвае, и сделал вот что: постелил газетку у своих ног, а на нее поставил коньяк. Еще я обнаружил носо-вой платок и завалявшуюся, видать, из Москвы ириску. Получилось нечто вроде сервированного стола: натюрморт с ириской. Потом извлек расческу и записную книжку, с которой я никогда не расстаюсь, а в ней между страницами ту самую картонку с обнаженной девицей, что подарил мне на прощание Иван Стойчев.

Записную книжку вместе с девицей я тоже положил на газетку у своих ног. А больше у меня ничего не было. Я присел на корточки и стал рассматривать свое богатство. Потом отвинтил золотой колпачок с горлышка, превратив его в мини-рюмку, и осторожно капнул туда несколько граммов коньяку.

- Так где же находится гостиница "Коньяк"? - Вопрос был совсем не риторическим, ведь гостиница была для меня еще менее доступна, чем для моего загулявшего землячка из анекдота.

Неделю назад в самолете на Софию я углядел знакомое лицо и не сразу сообразил, что со мной по соседству сидит знаменитый киноартист Урбанский. Даже оглянулся несколько раз, а он вдруг приветливо мне кивнул. Вчера я встретил его возле нашей гостиницы, он сам подошел и спросил: "Вы, кажется, из Москвы? Тогда скажите, часто ли приходится в Болгарии выпивать?"

Я ответил ему, чуть поколебавшись, что пить в Болгарии приходится часто... Даже очень часто...

Урбанский бросил многозначительный взгляд на спутника, стройного седоватого мужчину, с лауреатской медалькой на груди, видать какого-то знаменитого болгарского артиста, и удовлетво-ренно произнес: "Вот видишь?"

Мы распрощались, а по возвращении домой я узнал, что Урбанский трагически погиб во время съемок нового фильма где-то в песках Средней Азии...

Но, сидя в лифте, я тогда ничего еще знать не мог, а потому я выпил мой первый "бокал" за здоровье Урбанского и его друга... Потом еще один - за моих друзей, пребывавших в уютной мансардочке и безбедно продолжавших наш такой поначалу удачный ужин.

Вспомнив про дареную девицу, подробно всю ее рассмотрел. Она, конечно, была выписана со знанием дела. Для скромного семьянина, тишайшего Ивана Стойчева казалось почти неверо-ятным столь чувственное ощущение всех женских прелестей: таинственное полукружие бедер, и остренькие, чуть в стороны, грудки, и обольстительный черный клинышек между ног... Откуда бы это, если жена у него плоская как доска? Потаенная мечта? Несвершившаяся надежда?

- Ну что, красотка? - спросил я не без вызова. - Втяпались мы с тобой? А вообще-то жаль, что ты лишь воображение!

Внизу, под картинкой, - наши импровизации, и первая - Слава Македонского: "Повернись лицом, я хочу рассмотреть тебя получше..." Вторая уж не помню чья: "Ах, если бы не жена!" Может, это дописал наш скромняга Иван Стойчев?

И далее, среди прочих, моя: "Не успел познакомиться, пора домой!" Сейчас это не было смешно. Накликал на свою голову. Вдруг она - ведьма?

Не удивляйтесь, когда застрянете в лифте, поймете, какая сумасбродщина вдруг полезет в голову.

Я попытался поставить ведьмочку рядом с бутылкой, но она не устояла, и, чуть поразмыс-лив, засунул ее ножками в щель автомата, произнеся строго:

- Ты вот что... Торчи тут, если не способна вытащить нас на свободу!

Ведьмочка таинственно молчала.

Распорядившись с ней, я взял в руки записную книжку - там были адреса моих друзей и знакомых - и произнес вслух, но, кажется, обращался к девице. "Я что-то придумал... Я буду за них пить... Или нет. Я буду пить вместе с ними. Не беда, что лифт мал, воображение бесконечно... Надо лишь кликнуть по-дедовски: "Приходи ко мне, браты, в град Москва веселие пити..."

И чтобы пришли все. И, хлебнув из той символической бутылищи, выпитой за долгий срок или недопитой, поговорили бы мы о чем-нибудь недоговоренном.

А что бутылка велика, так и разговор не мал.

Да и известно, что у нас бутылка вовсе не пьянство, а момент сокровенной истины.

Ну а поскольку знающие люди утверждают, что для личной комфортности каждого человека его должны окружать как минимум семнадцать других человек, я их всех столько уж, сколько наберется, посажу за этот мой безразмерный стол... "Приходи ко мне, браты..."