— Я должна покончить с собой.

Голос у нее был молодой и решительный.

— Минутку, — сказал я.

Снять трубку телефона, который звонил так долго, — первая ошибка газетчика.

За большими окнами была черная ночь. Табло сообщало, что в печать пошел третий выпуск. На часах перевалило за полночь. Уже среда.

Я прижал ладонь к трубке и огляделся. Вся ночная команда правщиков расположилась на диване и в креслах у стола — играли в карты. Весь угол провонял окурками и выдохшимся пивом.

Ночным редактором был в ту ночь Юлле. Он говорил по другому телефону. Он всегда трепался по телефону после третьего выпуска. У него баба была на Кунгсхольмен.

— У меня на семерке какая-то чокнутая, — сказал я ему вполголоса.

Юлле кивнул, не слушая.

С дивана доносились ликующие крики — кто-то пошел с козыря.

Я повысил голос:

— Юлле, черт тебя дери. У меня на проводе какая-то чокнутая. В редакции есть же специалисты по чокнутым — так называемые журналисты. А я всего лишь фотограф.

— Алло, — нетерпеливо произнес женский голос в трубке.

Юлле сердито показал рукой на группу, занятую покером. Я скорчил ему в ответ гримасу: ну ясно, чокнутыми займутся не раньше, чем разыграют последнюю сдачу.

— Да, слушаю, — сказал я. — Прошу извинить, у нас тут небольшая неразбериха.

Ну вот, теперь я пропал, это точно. Чокнутые заводят ночью разговор по телефону самое малое на полчаса.

— Я понимаю, — сказала она вежливо.

Голос был сдержанный, хотя и чуть резковатый. Выговор правильный, как у образованной.

Я молчал, надеясь, что она добавит еще несколько слов и положит трубку. В комнате фотографов включили видик, там уже выдрючивались братья Маркс.[1]

— Мне надо с кем-нибудь обязательно побеседовать.

Она говорила с раздражением. Такие всегда чего-то требуют. Я попробовал помолчать еще.

— О... преступлении, — упрямо продолжала она. — О преступлении, которое уже планируется.

Я устало помотал головой. Ну вот, пошли признания.

— Преступлении, о котором я знаю.

Выдала она себя. Вечно они стараются предстать в интересном свете.

— Гм, — сказал я. — Тебе бы поговорить с кем-нибудь из отдела уголовной хроники. Погоди минутку.

Я крепко зажал трубку рукой и перевел дух. Отдел уголовной хроники. Да в эту пору вся уголовная полиция спит, а уж отдел уголовной хроники и подавно.

— Послушай, — услышал я в трубке решительный голос. — Я понимаю, что по ночам многие звонят — такие, у которых не все дома.

По крайней мере трезвая, подумал я.

— Бывает, — сказал я. — И мы со всеми разговариваем.

Это прозвучало так резко, что я сам передернулся. И услышал в трубке глубокий вздох:

— Ну так поговори со мной, черт возьми!

Правильно, так мне и надо.

— Самоубийство, — сказал я. — Зачем тебе кончать с жизнью? Ты молода, энергии в тебе вроде хоть отбавляй. Наверняка добиваешься всего, чего только пожелаешь.

— Ошибаешься, — отозвалась она. — Не знаешь, так не говори. Я, к твоему сведению, сижу в кресле-каталке.

Черт. Я аж перекосился.

— А что случилось? — спросил я.

— Это к делу не относится, — сказала она нетерпеливо. Но голос снова стал вежливым. — Меня сбросил Сторми. Сторми — это жеребец, американской породы. Он меня сбросил, и жизнь моя кончилась. Вот уж восемь лет как посадили в каталку.

Ночная команда орала в углу — разыграли очередную сдачу. Кто-то размахивал картами, кто-то стучал по столу, звенели бутылки и стаканы.

Она ждала ответа.

Я открыл рот и перевел дух. Кресло на колесиках. Что тут скажешь?

— Жизнь не кончается, даже если сядешь в каталку, — попробовал я.

Все великие истины банальны.

Молодой голос стал холодным.

— У тебя две ноги? — сказала она.

— Ну да, — сказал я.

— Ты на них сейчас стоишь?

Я посмотрел вниз, на свои джинсы. Из-под них выглядывала пара крепких ботинок, прочно стоявших на полу.

— Да-а...

— А я вот так не могу.

Я прикусил губу, чтобы не брякнуть какую-нибудь глупость.

— Поговорим о чем-нибудь другом?

— Ясное дело, — с готовностью отозвался я. — Но погоди минутку.

Слишком уж она рассудительно высказывается, да и решительно слишком.

— Юлле, — воззвал я.

Он опустил свою трубку.

— У меня на проводе девица, которая уверяет, будто собирается покончить с собой. Если ты гарантируешь, что она этого не сделает, я просто положу трубку. Если нет — давай помогай. Тебе за это деньги платят.

Юлле строго воззрился на меня. Работающие по временному найму не должны распускать язык. Чтобы те, что в штате, могли чувствовать себя спокойно.

— Вон там на диване сидит Тарн, — сказал он сурово. — Попроси его послушать.

А, значит, репортер из отдела уголовной хроники здесь. Я его не заметил.

— Послушай, — сказал я, поднимая обе руки с зажатой между ладонями трубкой, чтобы показать, что никак не могу отойти от телефона, — я по поручениям не бегаю.

Юлле одарил меня еще одним долгим взглядом. Но положил свою трубку, направился к картежникам и перегнулся через спинку дивана.

Тарнандер был не совсем трезв, но не помню, чтобы я когда-нибудь видел его совсем трезвым. Он смотрел на меня, не говоря ни слова и не меняя выражения лица, пока Юлле говорил ему что-то на ухо. Потом кивнул, поднялся и подошел к одному из ромбовидных пультов. Я снял ладонь с мембраны трубки и произнес:

— Ты уж меня прости.

Решительный голос был так же вежлив, как и раньше:

— Пожалуйста. А что ты там устраивал?

Тарн напялил наушники, воткнул штекер и показал, что готов. Теперь руководил он.

— Я постарался подключить кого-нибудь из репортеров, которые могут заинтересоваться, — сказал я.

Тарн быстро взглянул на меня, потом осклабился и сделал мне длинный нос.

— Расскажи про преступление, — быстро сказал я, — которое планируется.

Она ответила не сразу:

— Это целая серия преступлений. Ты же понимаешь, я не стала бы звонить, если б речь шла о мелких деньгах. Но на карту поставлены большие деньги, да и жизни, человеческие жизни... люди умирать будут...

Тарн возился с магнитофоном. И одновременно пожимал плечами. Дескать, болтовня, и все.

— Я умру, — произнес энергичный молодой голос. — Я должна умереть. Только это может решить все проблемы.

Тарн покрутил пальцем у головы, классический жест. Она чокнутая, целиком и полностью. Одна из наших полуночных чокнутых.

— Ты боишься умереть? — спросила она. Тарн сделал мне знак, указал на меня пальцем: тебя спрашивает, с тобой разговаривает.

— Не знаю, — ответил я. — Умирать мне как-то еще не приходилось.

Она разозлилась:

— Я не для того звоню, чтобы выслушивать дешевые остроты.

Тарн ухмыльнулся. Его магнитофон крутился. А я вдруг взбеленился:

— Милая девушка «Я-должна-покончить-с-собой»! Не думай, черт подери, что я шучу. Видывал я, как люди умирают. Я видел больше смертей, чем хотелось бы помнить. И некоторых умерших никогда не забуду. Сам бывал рядом со смертью так близко, что знаю: оставшаяся мне жизнь — это подарок. Так что — не хочешь слышать дешевых острот, не говори дешевых фраз.

Тарн иронически улыбнулся. Это меня тоже разозлило.

— Я не боюсь умереть, — сказал я. — И не так уж много людей на свете этого боятся. Ведь единственное, в чем мы, люди, можем быть уверены — так это в том, что умрем, все до одного. И единственное, что интересно, так это как мы будем умирать.

Теперь и Юлле заинтересовался. Он тоже включился в сеть.