– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Меня нет.

Что-то разладилось в системе обогрева или это компьютер решил нас заморозить, но в кессоне становилось все холоднее. Прошел уже час, как мы были заперты в тесной камере. Вычислительный комплекс «Логос-дейта» глядел на нас объективами, скрытыми в стенах, и, видимо, решал, что с нами делать.

После того, что я сказал, Пахарь медленно поднялся и уставился на меня. В углах его рта запеклась кровь. Я при этом почему-то вспомнил, как недавно на Мидасе отдал свой носовой платок красивой девушке Лоле Рейн.

– Вы говорите… вас нет? – сказал Пахарь. – Как это понимать?

– Очень просто. Данные обо мне изъяты из памяти компьютера. Он не знает даже, кто я или что. Как Человек я для него не существую.

– Но ведь это значит…

Пахарь обвел глазами камеру. Какая-то мучительная мысль рождалась в его взгляде, и я вдруг ее понял.

– Это значит… – осторожно продолжил я, – что вы здесь… один?

Он в отчаянии повернулся ко мне.

– Да!.. Раз для компьютера вы не существуете, я здесь один… Один!.. Но почему тогда ничего не происходит? Почему он не борется со мной?!! – его голос сорвался на крик.

Нетрудно было представить, что переживал сейчас этот человек, столько времени считавший себя жертвой компьютера. Между тем вот уже час он находился здесь как бы один, в полной власти компьютера, но программа эксперимента, на которую он убил столько сил, не работала. Ничего угрожающего не происходило! И я понимал, о чем он думает. Он мучительно боялся поверить, что две бесспорные катастрофы, в которые он попал на Нектаре и Мирре, – всего лишь естественные случайности, которых в Поясе полно. Здесь, на Амброзии, он уже час назад мог быть мертвым, но был живым. Поскольку компьютеры не знают милосердия, вновь напрашивалось ужасное подозрение: никакого научного открытия не существует, никакой программы «Истина–любовь–смерть» не было и нет, компьютер равнодушен к тому, кого должен был преследовать, а неприятности, которые произошли ранее, просто жестокие совпадения или же игра нервов. Все стремительно переворачивалось вверх дном. Благородная драма идей, драма интеллекта и человеческой жизни грозила обернуться пустейшим, надуманным фарсом, трагический пафос – жиденьким смешком…

Я посмотрел на Пахаря. Он отвел глаза, и мне показалось, что маска отчаяния на его лице сменяется жгучим стыдом. Наверное, он чувствовал себя школьником, которого строгий учитель вернул с высот пылкого воображения к унылой реальности урока.

– Значит, что же… – краска медленно заливала лицо Пахаря. – Я – просто сумасшедший?.. Ничего нет?!!

Я неловко молчал, не зная, что сказать. Минута прошла в напряженной тишине. Я вдруг почувствовал, что хочу есть. И тут заметил… заметил такое, отчего вся моя душа сжалась в тугой комок и застыла где-то под ребрами. Я протянул руку и положил ее Пахарю на плечо. Слова почему-то с трудом выходили из горла:

– Вы… вы талантливый ученый и хороший человек… Хотя и экстремист. Программа работает. Компьютер охотится за вами.

Он повернул ко мне безжизненное лицо:

– Откуда вы знаете?

– Взгляните.

Вот что я заметил: стена с дверью, которую не удалось открыть, медленно, сантиметр за сантиметром, надвигалась на нас. Это была явная, наглядная, бесспорная смерть – та, что и требовалась по эксперименту. Некоторое время мы молча смотрели на нее. Пожалуй, никогда еще я не чувствовал себя таким ничтожным. Две букашки в медленно сжимающейся руке бога…

Вдруг этот страдалец за человечество с самым безумным видом схватил меня за рукав:

– А вы… как же вы… здесь?! За что?!

Но с меня уже было довольно всяческих драм.

– Мы выйдем отсюда, – ответил я, мысленно прикидывая толщину стены. – Да, выйдем. И ваша идея уже не будет тайной. Я все-таки верю, что человечество как-нибудь справится с ней. Наденьте шлем.

Он с недоумением повиновался.

– Встаньте сюда, прикройте меня. Будут брызги, – сказал я и вытащил бластер.

Эксперты, понаехавшие потом на Амброзию, установили: компьютер лишь слегка поднял температуру коллекторов, в которых хранилась белковая плазма, синтезированная Минским. В плазме началось брожение, масса ее резко возросла, и стальные резервуары лопнули под натиском загустевшего студня. Это понадобилось компьютеру только для того, чтобы устроить на станции несколько ловушек и загнать в одну из них Пахаря. Всех других людей компьютер изолировал, запер в отсеках, а в пустых помещениях включил режим консервации. Естественно, что тем из наших ребят, которые все-таки вырвались на волю, автоматический демонтаж помещений показался концом света. Это дало им повод для стрельбы, погонь и прочих ковбойских штучек. Хорошо еще, что ни у кого из них не было бомбы.

Я пишу эти строки в дни, когда следствие по делу Пахаря идет полным ходом. Работает несколько комиссий, все происшедшее изучается на высшем уровне, и о результатах нам не сообщают. По-моему, даже Мейден не знает, о чем там говорят. Однако среди наших ходят слухи, будто в судебных кабинетах события на Амброзии квалифицируются как «суицидальный акт». Если это действительно так, я аплодирую мудрости прокуроров. Ибо за попытку самоубийства, как известно, не судят. По-моему, нам сейчас гораздо важнее судить себя, чтобы понять, почему эта попытка имела место. Почему умный человек, талантливый ученый, которому удалось смоделировать на компьютере коренные моменты человеческой судьбы – стремление к истине, любовь, смерть, – совсем не обрадовался этому? Испугался, что благодаря ему, благодаря грядущему «шефству» компьютеров счастливое человечество очень скоро превратится в толпу праздных потребителей, в стадо свиней?

Да, есть немало тех, кто убежден, что природа человека низменна, что рано или поздно весь род людской, соблазненный могуществом техники, свернет к корыту, зароется в грязь. Иным «философам», вроде Балуанга, это позволяет оправдывать духовный разврат, которым они торгуют направо и налево. Увы, во время того нашего разговора с Балуангом я не сумел ему достойно возразить. Однако теперь, после событий, участником которых я был, я знаю, чем могу ответить. Я просто расскажу о Пахаре – о человеке, который предпочел лучше умереть, чем согласиться на компьютерное счастье. Мне очень понятна и близка его отчаянная тяга доказать и машине, и самому себе, что человек все-таки выше, сложнее, глубже любой компьютерной программы и даже того, что он сам о себе думает.

Я бы очень хотел узнать Пахаря поближе, и мне теперь жаль, что я так долго и глупо видел в нем заурядного брейкера. К сожалению, когда я вывел Пахаря из кессона и снял с него наручники, у нас уже не было ни минуты на философские разговоры. На другой же день примчался Мейден, забрал Пахаря с собой, и больше я его не видел. Дело, конечно, сразу же засекретили, и я даже не узнал подлинного имени этого человека. Для меня он так и остался Пахарем. Единственное, что мне известно о нем, – что он кибернетик и что его родной язык – русский.

А ведь было бы очень важно узнать и понять, откуда появляются такие люди, в каких условиях они росли, что на них влияло, на каких идеалах они воспитывались. Поэтому я призываю: пусть над делом Пахаря работает не только наш брат – служащие ООН, полицейские и юристы, но и ученые – обществоведы, философы. Может быть, это поможет нам сделать так, чтобы людей, которые стремятся ныне в «мыльные клубы», появлялось все меньше. Пока же их много, очень много. И порой мне кажется, что число их растет…

Нет, я все-таки не знаю, куда идет человечество. Меня одолевают сомнения то с одной, то с другой стороны. Когда я занимаюсь на своих астероидах подпольными кабаками, «мыльными клубами» и прочим выплывшим в космос скотством, я думаю, что негодяй Балуанг в чем-то прав. Но иногда мне вспоминается кессонная камера, голос Пахаря, драма человеческой жизни, которая прошла передо мной, и тогда я начинаю сомневаться: а точно ли дьявол способен в изобилии одарить людей «хлебом духовным»? И так ли уж неуемно стремление человека без труда и пота вкушать его?