Возгласы неодобрения послышались в рядах деметов. Я повернулся к Утеру, лицо которого выражало отвращение и презрение, и сказал ему:

— Отправь в изгнание женщин и детей. Проследи, чтобы им не было причинено никакого вреда. Они не должны быть разлучены. Мужчин же убей всех до одного. Я вошел во дворец, чтобы отыскать свою мать. Мертвый Блэз нес стражу у ее покоев. Он был приколочен к двери. В его широко отверстых глазах, подернутых дымкой смерти, еще не погас насмешливый огонек, но ему противоречил страшный оскал его рта, искривленного страданием и застывшего в нескончаемом последнем крике. Когда я толкнул дверь, он словно посторонился, чтобы пропустить меня. Моя мать лежала на полу перед своим ложем, лицом вверх. Белизна ее прозрачной кожи сливалась с белизной ее платья, посреди которого расплылось большое черное кровяное пятно; кровь запеклась и на полу вокруг ее бедер, окружая их, наподобие нимба. Я приблизился и всмотрелся в ее нежное и гордое лицо, сияния которого едва коснулась уже начавшаяся безобразная и тайная работа смерти, ведущая каждого человека к разрушению и забвению. Посередине черного пятна я увидел какой-то предмет, выступавший между ее ног. То был меч, всаженный по самую рукоять, — чудовищная жестокость, убийство и одновременно бесчестье. Рана эта была единственной — без сомнения, ее умертвили именно таким способом, дабы покарать за то, что она произвела меня на свет. Я схватился за меч и со страшным криком, так, словно он поразил мое собственное тело, вырвал его и отбросил далеко прочь. Зловонная жидкость потекла из раны. Я старательно обмыл свою мать и переодел ее, выбрав самую богатую одежду, какую только смог найти. Потом поднял ее и положил на постель. Я сел возле нее и оставался там, не отводя от нее глаз и неустанно вполголоса призывая ее, с чувством страстной любви, чистой и беззаконной, словно желая вернуть ее из холодной страны смерти в этот еще более холодный мир, где она оставила меня одного. Вдруг я заметил, что почти уже не вижу ее, потому что настала ночь. И эта слепота, словно последний знак смерти, навсегда разлучившей нас, наконец вселила в меня ужас. Та необычайная решимость, которая прежде заставляла меня действовать и мыслить как бы отдельно от самого себя и притупляла осознание всего происходившего, или, вернее, его истинного значения, избавляя меня от самых невыносимых страданий, теперь оставила меня. Я разом почувствовал всю звериную жестокость жизни и погрузился в ад. Я бросился на тело матери и судорожно сжал его в своих объятиях, я безутешно плакал и безнадежно кричал, как может кричать и плакать лишь тот, кто на пороге своей жизни познал горечь утрат. Так мир рухнул в первый раз. Мне было девять лет. Я чувствовал себя ребенком и стариком.

Утер, соединившаяся кровь Уэльса и Логриса сплотила их не браком, не любовью и не общим потомством, но убийством, войной и смертью. И мы с тобой — единственные оставшиеся в живых дети смешанной крови от этого мрачного союза. Мы — дважды наследники двух родов: одних и тех же людей, связанных между собой двойственными узами — в зависимости от того, идет ли речь о кровном или духовном родстве. Потому что ты, брат Пендрагона, по своему характеру и уму — продолжение моего деда, а я, потомок этого грозного короля, — ближе к Пендрагону, разделявшему вместе с моей матерью и в соответствии с учением Блэза ту мысль, что истинная власть в большей степени основывается на знании, чем на силе. Между тем знание без силы бесплодно, а сила без знания в конечном счете разрушает сама себя. Я не воин. Я не гожусь для этого ни по своему возрасту, ни по своим наклонностям. А ты — величайший из воинов западного мира после смерти короля — не государственный муж, потому что можно завоевать мир, но не быть способным его построить. Поэтому мы и должны быть, следуя в этом мудрому совету Пендрагона, королем о двух головах. Но поскольку в глазах народа государь должен быть только один — им будешь ты. Я отдаю тебе Уэльс. Логрис, раздвинув свои границы, омываемый двумя морями — Ирландским и Галльским, — не имеющий себе равных среди бриттских королевств, сможет и дальше расширять свои владения, осуществляя тем самым мечту короля об объединении, а также и мою мечту, отличную от его.

— Но, Мерлин, коль скоро король, Пендрагон и я назначили тебя нашим общим наследником, почему бы тебе теперь же не вступить в свои права? Я буду твоим военачальником. Я буду воевать, а ты станешь строить, и вместе мы будем следовать каждый своему предназначению. Мне кажется, что раз власть ничего не стоит без вечности, она должна принадлежать скорее терпеливому строителю, чем завоевателю, чьи победы призрачны и недолговечны.

— Нет. Мой дед был прав. Король сам должен быть своим военачальником. Да и потом, люди могут подчиняться только одному из себе подобных. В сознании народа я инородец. Они боятся меня. Это не того рода страх, что вызывает преданность, но тот, что порождает недоверие и ненависть.

— Если ты откажешься от престола, то кто будет править после меня?

— Новый человек. Воин, достаточно сильный и грозный, чтобы водворить наконец мир и остановить эту резню, идущую с тех пор, как стоит мир. Государственный муж, достаточно рассудительный, чтобы быть философом, достаточно искусный, чтобы убедить других в том, что они думают то, чего в действительности не думают и хотят того, чего в действительности не хотят, достаточно прямодушный и справедливый чтобы внушить уважение даже самым заклятым врагам. Мудрец с познаниями достаточно всеобъемлющими, для того чтобы наилучшим образом воспользоваться точными знаниями тех, кто не обладает необходимой широтой ума, и с их помощью из маленьких отдельных камешков выстроить огромное и стройное здание. Судья, достаточно милосердный, чтобы быть любимым. Человек, который сможет наконец примирить Бога с дьяволом, то есть разум с самим собой. Человек, которого я должен создать одновременно с миром, так как в противном случае этот мир погибнет, не родившись, ибо будет пуст. То будет твой сын, Утер. Но для того чтобы мечта воплотилась наяву, ты должен теперь же поклясться мне, что отдашь его мне с самого его рождения и что передашь мне все права родительства, все обязанности по его воспитанию, все преимущества отцовской любви.

— Почему ты не воспитаешь таким своего сына?

— Потому что у меня не будет детей. Неужели ты думаешь, что люди будут больше любить внука дьявола, чем его сына? Так принесешь ли ты мне клятву, которую я требую от тебя?

— Я клянусь тебе в этом, Мерлин, душой моего брата Пендрагона. И пусть моя душа будет проклята, если я нарушу эту клятву.

Я велел похоронить свою мать, деда и Пендрагона на том месте, которое саксы называют Стангендж — Каменные Столбы, что к северу от равнины, где оба короля нашли свою смерть. В древности люди воздвигли там круги из огромных камней, а теперь гигантское сооружение, превращенное мной в усыпальницу, должно было навсегда сохранить в людях память об этих троих мертвецах. Блэза предали земле в стране деметов.

Перед собравшимися войсками Утер был провозглашен королем Логриса и Уэльса. В мою честь он перенес столицу из Лондона в Кардуэл, а в память своего брата принял имя Утер-Пендрагон.

Не медля нимало отправился он в завоевательные походы против своих соседей. Я был рядом с ним. Так вступил на царство Утер, а вместе с ним и я.