В Азенкуре Заиром был опаловый шатон,[229] яйцевидный, не больше лотоса, на который были нанесены три клейма: вверху виднелась трехпалая рука Астарота; в середине – горизонтальная восьмерка, наверняка обозначающая Бесконечность; внизу – не совсем завершенный круг, заканчивающийся чертой, скорее прямой.

Появился Заир при одном волнующем обстоятельстве. Вечером двадцать восьмого апреля в дверь позвонил человек. Я пошла открывать. Это был приземистый губастый, чуточку похожий на проходимца мужчина. На нем был белый рабочий халат, который наверняка и составлял все его богатство.

– Я прошел долгий путь, – начал он, – я голоден и хочу пить.

– Убирайся прочь, бродяга! – прикрикнула я.

Он смерил меня с головы до ног долгим взглядом. Я собралась уже было схватить палку, когда он внезапно сказал:

– Нет. У меня есть одна штучка для Клиффорда.

– Покажи!

– Нет, – упорствовал он, – она для него, не для тебя.

– Ну, ладно, – сдалась я, – жди меня, а там посмотрим.

Я прошла в жилую комнату, где Аугустус заканчивал ужин, ел на десерт фрукты.

– Там один тип хочет вас видеть, – сказала я ему.

– Он назвал свое имя?

– Нет, не пожелал. Но он просил передать, что у него есть какая-то вещь для вас.

– Он похож на жулика?

– Нет, скорее, на бродягу.

– Он знает мое имя?

– Да.

– Хорошо, тогда впусти его.

Человек появился. Он уставился на Аугустуса с видом, скорее удивленным, нежели непочтительным.

– Аугустус Б.Клиффорд?

– Да. Можно ли узнать твое имя?

– У меня нет имени, поскольку меня никогда не крестили. Но есть симпатичное прозвище, хотя и несколько необычное: Трифиодорус. Вам нравится?

– Трифиодорус так Трифиодорус, – ответил, растерявшись, Аугустус.

– Так вот, – продолжал Трифиодорус, – три дня назад в Аррасе ко мне подошел один кардинал. Вид у него был сокрушенный. «Ступай, не медля, – приказал он мне, – отыщи в Азенкуре Аугустуса Б.Клиффорда. Скажи ему, что у него есть сын, новорожденный, который кричит сейчас в гражданском госпитале».

– Сын! – завопил Аугустус, рухнув на задницу. – Но, именем Тевтата,[230] кто произвел его на свет?

– Увы, – вздохнул Трифиодорус, – матушка, рожая его, нашла свою смерть. Имя ее не известно. Но в ее сумке нашли нотариальное свидетельство, заверенное местным комиссариатом, которое подтверждает вашу родственную связь с младенцем, плодом скоротечной любви, соединившей однажды ночью, восемь месяцев назад, в Сент-Ажиле, Аугустуса Б.Клиффорда с почившей роженицей.

– Что?! – задыхаясь, простонал Аугустус– Да во всем этом бреде нет ни капли смысла!

– Тсс, – унял его пыл Трифиодорус, внезапно смутившись, – вот предписание, в котором вам отдано распоряжение, ipso facto, заботиться о мальчике.

– Незаконнорожденном?! – Аугустус был потрясен.

– Но тем не менее англичанине, – только и добавил Трифиодорус.

Сначала Аугустус хотел повидаться со своим адвокатом. Однако Трифиодорус настоял на своем, так что в конце концов Клиффорд отбыл в Аррас – не поверив, так покорившись. Он отправился в гражданский госпиталь, где ему передали младенца, одетого в белую распашонку из самого тонкого линона, которая была ему велика. Он уложил сына в автомобиль и уже ночью был в Азенкуре. Тогда он, конечно же, не мог предположить, что спустя двадцать лет он проделает почти тот же маршрут только не с младенцем в распашонке, а с мертвецом в белой простыне.

Он позвонил. Я подбежала к двери, открыла. Он нес ребенка, прижав рукой к груди. Вид у него был разъяренный. Лицо искажено злой гримасой.

– I will kill him,[231] I will kill him, – орал он, и рев его был похож на вой.

У меня заледенела кровь.

– Иди за мной, – приказал он.

У него был нервный тик.

Аугустус прошел в гостиную, где стоял большой бильярдный стол; он бросил на него ребенка – тот зашелся в плаче, – снял с него распашонку, затем схватил топор и занес над ним орудие смерти. Лучше бы мне этого не видеть! Он собирался уже совершить свое нечеловеческое злодеяние, как вдруг, оцепенев, остановился.

– О! – воскликнул Клиффорд.

Он совсем потерял человеческий облик.

Приблизясь, я увидела, что в пупок младенца было вставлено яйцеобразное украшение, не большее чем шатон, с тремя знаками. Впечатление было такое, что его кто-то спрятал в раковине пупка.

Оставаясь глухим к громким рыданиям мальчонки, Аугустус не без труда вырвал украшение из углубления пупка и долго молча вглядывался в него. Потом тяжело вздохнул и зарыдал, в груди у него что-то глухо булькнуло, ему как будто не хватало воздуха.

– Пусть будет так, – произнес он в конце концов, – я приведу к вырождению имя мое; поскольку нужно, чтобы он был моим сыном, пусть он им будет. И пусть он зовется Дуглас Хэйг, таким образом каждым мгновением своей жизни он будет увековечивать имя отважного Полководца, под началом которого я сражался при Дуомоне. Я буду постоянно о нем заботиться. Мы не станем говорить ему о том, что он незаконнорожденный, что он подкидыш. Он будет любить меня, как сын.

Так Аугустус Б.Клиффорд нашел свой Заир на сыне своем. Он стал для своего сынишки настоящим отцом, великолепным другом, провидцем. Что же касается Заира, то он вставил его в золотое кольцо и носил, не снимая.

Дуглас Хэйг рос. На шесть лет в доме воцарились мир, радость и удовольствия.

Искристость сверкающего осеннего пурпура в листве парка придавала теплой лазури неба, дрожащей из-за продувающего все норд-веста, красноватый цвет с золотистым отливом…

Чтобы понять тот рок, который вовлек всех нас в свою страшную игру, следует вернуться на много лет назад.

В восемнадцать лет Аугустус, по причине, которую он от нас всегда скрывал, познал затруднения морального свойства, это сильно встревожило его двоюродного брата Амирала и он, боясь, что юноша покончит с собой в минуты одиночества, забытья или озарения, принудил его пройти годичную стажировку на его трехмачтовом судне «Летучий Голландец», где он и обучался неблагодарному ремеслу юнги.

Выходя из столь глубокого кризиса, от которого даже кругосветное путешествие его полностью не излечило, Аугустус подпал под влияние одного шарлатана, Отона Липпманна, прослывшего йогом, наделенным настолько сильным даром, что мог любого человека превратить в фанатика своего загадочного феномена.

Тотчас же убедив Аугустуса в том, что он владеет тайным знанием, которое ведет людей к Нирване, к великому Белому забытью, ловкач Отон Липпманн собрался, не медля, воздействовать на воображение наивного, скромного юноши, которого он сначала подтолкнул к отречению, а затем навязал свою веру, вернее отступническую мешанину разных вер; в ней одновременно поклонялись Вишну, Брахме, Будде, Адонаю;[232] посвящение в эту ересь требовало, однако, усвоить как минимум десять компиляций – ворох дребедени, которую Отон вычудил, отталкиваясь от «Васавадатты»,[233] «Кальпасутры»,[234] «Гита-Говенды»,[235] Чжуан-Цзы,[236] «Зохара»;[237] кроме того, он цитировал, к месту и не к месту, святого Марка,[238] святого Юстина,[239] писателя Мишеля Монтана, Ария,[240] Готтшалька,[241] Валдо,[242] Уильяма Бута,[243] «Хаггаду»,[244] «Шульхан Азух»,[245] Сунну,[246] Гулама Ахмада,[247] пять «Упанишад»,[248] три «Пураны»,[249] «Дао дэ цзин»,[250] Ли Эра,[251] двадцать три песни великого Ли Бо,[252] «Шатапатхабрахману».[253]