В это время тебя отыскивает Иоланта. Она безмерно удивлена твоим видом — растрепанная прическа, багровая физиономия, искаженный рот — и пузырящейся лужей у тумбы. Она спрашивает:
— Что с тобой? Тебе очень плохо? Как это произошло? Боже, тебя сейчас кондрашка хватит! Стоит мне отойти, и…
…И ты, войдя в облик своего недавнего врага, тоже переносишь огнеметную струю гнева на безвинное существо.
Зажмурившись и скрежеща зубами, ты выдираешь из себя:
— За-а-аткни-ись!
Только здесь, только сейчас, хотя из гуманных соображений это следовало сделать раньше, я, безжалостный автор, опускаю занавес…
Да-а… дела… Нужна пауза. Пусть герои замрут в нелепых позах на перроне вакуум-станции, а мы пока подумаем, чем заполнить пустоту, образовавшуюся в нашем повествовании.
Вот что. Заполню-ка я ее очередным куском из гениального произведения Фанта «Удивительное путешествие», имеющего подзаголовок «остросинкопированная дискретная фуга».
Ну и что из того, что Фант еще не записал этот кусок? Что в памяти компа его еще нет? Нет — так будет. Фант относится к тому счастливому типу литераторов, которые долго, мучительно долго вынашивают новую вещь в голове — в сущности, мысленно пишут ее до последней буквы, — а потом быстро, очень быстро, практически без помарок переносят текст на бумагу, или заносят его в память компьютера, или фиксируют на фонокристалле.
Вот и сейчас: проще простого извлечь кусок «фуги» из головы Фанта — он называется «Контрэкспозиция» — и предложить его вниманию читателя. Цитат здесь больше не будет. Ведь цитаты относились к Противосложению, а эта мелодия призвана расцвечивать контрапунктом лишь основную часть фуги — экспозицию.
13. Вторым нашим открытием было то, что все планеты издавали разнообразные звуки. В сущности, в этом нет ничего удивительного: до поры до времени мы ведь думали, что и рыбы «немы как рыбы», — ан нет! — среди них попадаются такие балаболки…
Так вот, мы встретили планету, которая издавала пустой звук, но не потому, что она была полая, а потому, что на ней было поразительно пусто: хоть шаром покати, — и в домах жителей, и в магазинах, и на полях, и на складах… Соседние планеты так и говорили о ней: «Пустая планета!»
И мы встретили планету, звеневшую очаровательным хрустальным звоном: все ее жители сидели за одним большим столом и чокались фужерами, чокались бокалами, чокались лафитниками, чокались рюмками, чокались стопками, чокались стаканами, чокались чашками, чокались вазами (и ночными тоже!), чокались графинами, чокались кастрюлями, правда, кастрюли несколько диссонировали. В общем, было страшно весело, а тамада чокался ведром, и за жестяным грохотом ведра никаких речей слышно не было, тем более что их никто и не слушал, и все покрывал очаровательный хрустальный звон.
И мы встретили планету, которая играла прекрасные симфонии Бетховена, Моцарта, Прокофьева, Хиндемита, Шостаковича. Жители давно привыкли к этому и не обращали на подобную музыку никакого внимания. Но если приезжал с гастролями какой-нибудь атаман стекло-рока, все сбегались и слушали с наслаждением.
И мы встретили планету, которая тарахтела. Сначала мы не поняли, откуда идет звук, поскольку на планете жил всего один человек, очень умный на вид. Он сидел на большом камне у шалаша и думал, думал, думал… Он ничего не видел и не слышал: он морщил большой лоб с залысинами и мыслил. В конце концов мы во всем разобрались: тарахтело у него в голове. Я осторожно снял с мыслителя голову и потряс — из нее вывалилась черная бесформенная закавыка размером с яйцо. На закавыке было написано: «Ум». Потом супруга в свою очередь потрясла голову мудреца, и из нее вывалилась вторая закавыка с надписью: «Честь». Затем снова пришла моя очередь, я вытряс яйцо со словом «Совесть», и, наконец, супруга с трудом вытащила из головы здоровенную членистоногую, совершенно страшную балалайку, на которой коряво, от руки, было написано: «Наша эпоха». Мы рассовали «Честь» и «Совесть» по карманам, «Ум» положили в корабельный трюм, паучью балалайку выбросили в ближайшую лужу, а в голову аборигена накидали в порядке эксперимента разных мелких камней. Потом водрузили голову на место. Она исправно загромыхала, и мудрец вернулся к прерванному процессу мышления.
А еще мы встретили планету, которая ухала. Ее жители занимались созидательным трудом: они бурили скважины, взрывали скалы, поворачивали реки, закапывали проливы и насыпали новые острова. Каждый раз, когда в планету вонзался бур, или когда взлетала на воздух гора, или когда в землю вгрызался экскаватор, планета говорила: «Ух!»
Потом мы видели много планет. Они гудели, чихали, гукали, бормотали, шипели, грохотали, щелкали, пукали, клацали, бряцали, лязгали, кряхтели, пердели, взвизгивали, а одна из них свистела так пронзительно, что у нас едва не лопались барабанные перепонки (там работала гигантская паровая машина, но весь пар шел в свисток), и мы поспешили покинуть ее.
14. Все так же идем, все так же ноги выдираем из клейкости, все тот же канат под нами. Иногда через утолщения переступаем, иногда садимся на них отдохнуть. Обратно же, предварительно газетку стелем, чтобы не приклеиться задними частями. И вот, пока мы идем, всякие мысли у меня в голове бегают: во что же это экскурсия наша превращается, прогулка наша, ведь высоко уже забрались? Если вниз загремишь, не знаю, что и останется: мокрое место ли, сухая ли пыль, блин или дыра в полу. Да и бесцельно вроде бы это наше канатоходное путешествие: темный угол — внизу, мы — над ним, то ли мы кого-то ловим, то ли нас кто-то заманивает. Что спиногрыз не здесь, а в другом каком месте обитает — это ясно: если бы он в темном углу сидел, обязательно какие-нибудь звуки издавал бы: рыгал, сипел, чмокал, ревел, чирикал, шепелявил или там тарапумпенькал, а то — тишина. И Штуковина, заветная цель нашего предприятия, не просматривается ни сверху, ни сбоку. Правда, лучик света все еще падает, и падает на что-то, есть под ним какая-то загвоздка, но какая — не разглядишь. Иногда чудится: там нечто шевелится даже, но не страхолюдина кровожаждущая, а маленькое такое что-то…
Еще сильнее меня волновать начало, почему канат трясется иногда. Все ничего, ничего — а то вдруг как задрожит: будто поезд где прошел или кто здоровый по этим канатам шляется. Сопоставил я всякие разные факты, подумал, даже присел на пересеченьице, — и вот тут-то мне такое предположение в башку вонзилось — чудом удержался. Спасибо благоверной — схватила за рукав. А я поначалу этого и не заметил, потому что в мыслях — как молния: «ПАУТИНА!» Это же паутина под нами! Как же мы, остолопы, сразу не доперли? Естественно ведь: темный угол, заброшенный, не нужный никому, вот и зарос он паутиной. Эх, тупицы-тупарики! Постой, постой. Раз паутина, значит… значит… паук где-то неподалеку обретается. Это какой же должен быть паучище, если паутина его все равно что из канатов. С дом, наверное! А глазища-то, а лапы-то, а брюхо-то, а пасть-то… О-о-е-о-о-о-о-о…
Я застонал, бледный, обморочный, в испарине, а благоверная перепугалась, спрашивает: ты что, заболел, дурно тебе, сердце, желудок, печень, почки? Нет-нет, бормочу, просто-напросто высоты боюсь. Не ври, строго говорит благоверная, по глазам вижу: врешь! Не высоты ты боишься, а чего-то большего, может, спиногрыза своего узрел, так нет его на свете, ты его сам придумал. Если спишь на ходу, давай передохнем, а то заснешь вот так еще раз — и мне что прикажешь: вниз спускаться и в спичечную коробку тебя складывать? А может, ты чего-то реального испугался? — продолжает рассуждать благоверная. Может, ты додумался, что это за сеть такая здесь висит? Так скажи мне, если еще язык от трусости своей не проглотил.
Она у меня — ух какая проницательная, благоверная-то! Нет-нет, говорю я, а сам еще больше побледнел, все нормально, ни до чего я не додумался, говорят тебе русским языком, высоты вдруг бояться стал. Давай топай дальше, а я посижу, дух переведу и тебя догоню враз. Ляпнул такое — и язык прикусил: куда же я ее толкаю, дурак, зачем правду не скажу? Хотел было предупредить ее, а страх совсем одолел: во рту будто одеревенело все. Ладно, говорит благоверная, догоняй, а то я не я буду, говорит, если до конца этого каната не дойду и не узнаю, что это такое. Потом и в темный угол наконец-то спущусь. Штуковина Штуковиной, говорит, однако разузнать все до конца — дело полезное. Сказала так — и отправилась дальше одна.