— По-моему, ты очень мудро делаешь, что смотришь на всех немного свысока.

— Я?! — в ужасе воскликнула Елена. — Свысока?!

— О, госпожа Флавия, я не хотела сказать ничего плохого. Но ведь ты действительно даешь всем почувствовать, что ты им не ровня, верно? И ты совершенно права. Это большая ошибка — подружиться в ранней молодости с такими людьми, с которыми потом придется раззнакомиться.

— Но почему я должна буду с ними раззнакомиться? Если бы ты только знала, как мне плохо без настоящего друга!

— Дорогая госпожа Флавия, со мной ты можешь быть откровенна. Меня просто восхищает твое умение держаться в такой ситуации. И не делай вид, будто ты не знаешь, какую блестящую партию сделала.

— Ну да, это я знаю, но причем тут друзья, с которыми придется раззнакомиться?

— Может ли быть, госпожа Флавия, что ты ничего не слыхала? Ведь твой муж вот-вот получит власть над всем Западом! И не говори мне, что ты этого не знала.

— Я не знала, правда, не знала. О боги, надеюсь, что это неправда!

— Но это всем известно. В Ратисбоне только об этом и говорят.

Лишь теперь Елена догадалась, что все эти внезапные паузы в разговоре, наступавшие, когда она входила в комнату, все эти взгляды, которые она так часто замечала — не слышит ли она? — объяснялись вовсе не ее молодостью и чужестранным происхождением, как она полагала. Вот в чем была причина, и это еще больше ее встревожило. Она чувствовала себя так, словно заснула в своей мирной детской спальне в Колчестере — маленькой комнатке с низким потолком, которая была отведена ей с тех пор, как она стала спать одна, в которой она, сидя на сундуке, могла повесить сорочку на гвоздь в противоположной стене, которую она бесчисленное множество раз измерила шагами вдоль и поперек, два шага от сундука до зеркала, четыре шага от зеркала до двери, — что, заснув там, она с тех пор живет в каком-то нескончаемом кошмаре, где стены и потолок то надвигаются на нее, то уходят вдаль, где все вокруг то и дело вырастает до чудовищных размеров, а в углах таятся зловещие тени.

Дни и ночи становились знойными; ратисбонские дамы обмахивались веерами из слоновой кости и перьев и перешептывались, украдкой поглядывая на Елену, а она мечтала только о том, чтобы поскорее вернулся Констанций.

Он приехал наконец в начале августа, весь в дорожной пыли и исхудавший, словно только что из похода. Его встречали почтительно и поздравляли, потому что за много дней до его приезда стало известно о решительном сражении под Шалоном, об уничтожении галльского войска и о закованном в цепи Тетрике. Сам он принимал поздравления сдержанно, не скупился на похвалы полководческому искусству Аврелиана, а о своей роли помалкивал.

Елена встретила его радостно — у нее появилось такое чувство, будто после этого скучного лета снова пришла весна.

— Все прошло по плану, — сказал он. — Теперь — в Нисс.

Они отправились водным путем — узнав о ее беременности, Констанций сделался необыкновенно заботлив. Великолепная барка, богато украшенная резьбой и росписью, была доверху нагружена мебелью и провизией с изобильных базаров Ратисбона. Рабы медленно ворочали тяжелыми веслами. Теперь Констанций никуда не спешил. Он и Елена возлежали, словно индийские принцы, под балдахином из желтого шелка; целыми днями они лениво смотрели, как проплывают мимо заросшие тростником берега, бросали сласти подплывавшим к барке голопузым детишкам и птицам, которые не отставали от них и иногда садились на позолоченный нос барки. На ночь они не останавливались в городах, а причаливали к какому-нибудь зеленому островку, разводили на берегу огонь и приглашали на пир жителей прибрежных деревень, которые нередко устраивали для них танцы и пели песни в свете костров. Охрана и матросы оставались ночевать на берегу, и все роскошное судно превращалось в супружеское ложе Констанция и Елены. Наутро, когда они собирались отчаливать, вчерашние гости часто приносили им на прощанье цветочные гирлянды, которые к середине дня увядали, и, выброшенные за борт, медленно плыли вслед за ними.

Любовь Елены к Констанцию, зародившаяся среди дождей и туманов, становилась все нежнее и по-летнему горячее по мере того, как в ней незаметно росла новая жизнь. И в эти счастливые дни недолгого отдыха Констанция, ставшего их запоздалым медовым месяцем, Елена с радостью чувствовала, что любима.

Когда они проплывали теснину под Грейном, Констанций, чтобы доставить удовольствие жене, велел рулевому направить судно прямо в кипящий водоворот. Обленившихся гребцов, погруженных в грезы о свободе, это застало врасплох, и судно боком понесло поперек реки. На палубе началась суматоха; рулевой, капитан и штурман истошным голосом выкрикивали команды, потом гребцы опомнились и изо всех сил налегли на весла. А Елена смеялась весело и звонко, как смеялась когда-то в Колчестере. Некоторое время казалось, что судно потеряло управление и теперь будет крутиться в водовороте так же беспомощно, как плававшие вокруг вырванные с корнем деревья; но вскоре порядок был восстановлен, судно снова легло на курс и продолжило свой путь.

В мрачной теснине у Землина, куда никогда не заглядывало солнце, оробевшей Елене вспомнились тревоги, пережитые ею в Ратисбоне, и она спросила:

— Хлор, это правда — то, что говорят в Ратисбоне: что ты станешь цезарем?

— Кто так говорит?

— Жена правителя Ратисбона, и вдова банкира, и все дамы.

— Может быть, и правда. Мы с Аврелианом обсуждали это уже раньше. А после сражения он заговорил об этом снова. Сейчас он отправляется в Сирию — там мятеж, надо навести порядок. Потом вернется в Рим, где состоится триумф. Тогда будет видно.

— А ты этого хочешь?

— Пойми же, Конюшенная Девчонка, — важно не то, чего хочу я, а то, чего хочет Аврелиан — и он, и армия, и вся империя. Тут нечего особенно бояться — это всего только новое назначение, ну и округ побольше: Галлия, Рейн, Британия, возможно, Испания. Для одного человека империя слишком велика, это уже доказано. А кроме того, нам нужно обеспечить надежную преемственность — должен быть заместитель, который знает дело, понимает, за что с какого конца браться, и, если трон окажется вакантным, сможет сразу на него вступить. Чтобы каждая армия не провозглашала императором своего полководца и не начинала воевать за него с другими, как они делали в последнее время. Аврелиан собирается переговорить об этом с сенаторами, когда мы будем в Риме.