Недалеко от его виллы находилась пещера, известная всем как место неких таинственных мистерий. Участок земли вокруг нее был окружен стеной и оставлен невозделанным, кроме маленького огорода за домиком жреца; немощеная извилистая тропинка среди скал, заросших соснами, вела к входу в пещеру у самого моря. Сюда ночами, по определенным числам месяца, пряча лица под капюшонами плащей, стекались из казарм и с городских окраин поклонники культа — люди самого разного общественного положения, которые встречались только здесь и после окончания обрядов расходились по своим делам.

Однажды во время междуцарствия, когда Констанций то шагал из угла в угол, то бессильно падал на кровать в муках нерешительности, к нему на виллу пришел жрец, собиравший пожертвования. Констанций принял его снисходительно.

— Я ведь когда-то в Никомедии достиг ступени Ворона, отец, — сказал он.

— Я знаю, — ответил жрец: по своему положению он был обязан знать такие вещи. — Сколько времени прошло с тех пор, когда ты посещал мистерии?

— Я думаю, семнадцать лет. Нет, больше — восемнадцать.

— А теперь, мне кажется, ты готов к нам вернуться.

Констанций полностью отдался во власть жреца; он говорил с ним не как наместник со своим подданным, а как ученик с учителем, как кающийся с исповедником. Жрец в темных аллегорических выражениях рассуждал о таких вещах, о которых Констанций никогда не задумывался; в этих рассуждениях он чаще всего не находил никакого смысла, но была в них одна ниточка, понятная и близкая ему: Свет, Избавление, Очищение — путь к Свободе.

День за днем приходил жрец на виллу. Вскоре Констанций начал посещать собрания в пещере. Он постился и совершал омовения, принял обет Крифия и был посвящен в Воины. Но на этом он остановился, хотя жрец уговаривал его пойти дальше и готовиться к помазанию медом и пеплом:

— Ты пока только стоишь на пороге. Все, что было до сих пор, — лишь подготовка. Ты все еще в глубокой тьме. Следующая ступень после Льва — Перс, дальше — Приближенный Солнца, еще дальше — Отец. Это те ступени, что я знаю; за ними идет еще одна, которую нам запрещено называть, — там уже не существует ни материи, ни тьмы, там есть только Свет и сам Непознаваемый.

— Это не для меня, отец.

— Это для всех, кто ищет Света.

— Мне уже достаточно.

Констанций нашел то, что искал, — то, без чего все его способности оказывались бесполезными. О большем он не просил.

Он регулярно посещал пещеру. Он упорно молился там в одиночестве — об избавлении, об очищении, о власти, которую дают свобода и чистота. Был один торговец тканями, которого посвятили в Воины в ту же ночь, что и его, — он при первых же ритмических заклинаниях неизменно впадал в оцепенение и стоял выпучив глаза и скрипя зубами, а потом начинал судорожно дергаться и испускать хриплые, нечленораздельные вопли. Этот человек быстро поднялся до высших ступеней и больше не появлялся на тех собраниях, где бывал Констанций. На пути к Прозрению Хлора обгоняли многие. Но он не собирался тягаться с другими — ему было достаточно того, что месяц за месяцем, год за годом он черпал в образе Божественного Быкоборца новые и новые силы, нужные для достижения простой земной цели, которую он перед собой поставил.

Когда Константину исполнилось четырнадцать лет, отец взял его с собой на мистерию.

— Тебе понравилось, мой дорогой? — спросила Елена, когда они вернулись.

— Мы не говорим об этих вещах с женщинами, ведь верно, отец? — ответил сын.

Потом она спросила у Кальпурнии:

— А что они там делают?

— Моя милая, я думаю, они там наряжаются по-всякому — мужчины это любят. Еще они разыгрывают друг для друга всякие сцены, поют гимны и приносят жертвы.

— Но тогда почему они держат это в такой тайне?

— Иначе было бы неинтересно. Ничего страшного в этом нет.

— Надеюсь. По-моему, все это выглядит очень странно. Константин, когда пришел оттуда, сказал мне, что он теперь Ворон.

Она все же решила расспросить мужа.

— Ну, я думаю, в общих чертах тебе можно кое-что сказать, — ответил он. — Все это поистине прекрасно.

И он рассказал ей историю Митры. Говорил он интересно, и Елена внимательно слушала. Когда он умолк, она спросила:

— Где?

— Что «где»?

— Где все это случилось? Ты говоришь, бык спрятался в пещере, а потом из его крови был сотворен весь мир. А где была эта пещера, если самого мира еще не было?

— Это какой-то детский вопрос.

— Разве? И потом — когда все это произошло? Откуда ты об этом знаешь, если никого тогда не было? И если бык стал самым первым, что решил сотворить Ормузд, и его надо было убить, чтобы создать мир, то почему Ормузду не пришло в голову создать мир сразу? И если все мирское и сам мир — зло, то зачем понадобилось Митре убивать быка, чтобы сотворить это зло?

— Зря я стал тебе рассказывать — тебе бы только позубоскалить.

— Но я всего-навсего спрашиваю. Я хочу понять — ты в самом деле всему этому веришь? То есть веришь, что Митра убил этого своего быка, точно так же, как веришь, что твой дядя Клавдий перебил готов?

— Нет, я вижу, с тобой разговаривать бесполезно.

И Констанций продолжал свой сумеречный путь, не ища ни истины, ни экстаза, преодолевая цепкие силы тьмы воздержанием и постом. Константин тем временем превращался в цветущего юношу, а Елена незаметно и понемногу, но без сожаления расставалась с молодостью.

Диоклетиан поделил империю с Максимианом — ему предоставил оборонять границы Запада, а сам сплел себе сложный кокон дворцового этикета на Востоке, в Никомедии [17] . Туда в конце концов и вызвали Констанция.

Весь последний год он был мрачен и спокоен. Констанций ждал. Словно шла к концу долгая беременность, осложненная на первых порах разными тревогами и причудами, и теперь приближались нормальные, здоровые роды.

— Это, несомненно, нечто важное, — сказал он, получив послание императора.

— Ну да, — отозвалась Елена с грустью. — Опять куда-то переезжать.

— Мне не терпится увидеть перемены, которые произошли в Никомедии. При Диоклетиане город совершенно изменился. Его называют Новым Римом.