— Теперь они поют про бичевание Боадикки [8] , — сказал Коль. — Для римлян это довольно щекотливый сюжет, но моему простому народу он очень дорог.

Содержание монотонного речитатива было известно Елене вряд ли хуже, чем ее отцу, поэтому она перестала следить за перечислением убийств и кровопролитий и погрузилась в грезы, которым предавалась с самого детства. Наверное, у каждой из десяти дам тоже был свой тайный способ коротать время — так неподвижно сидели они на своих десяти жестких креслах. Елена в такие минуты воображала себя лошадью — этой игрой она увлекалась с тех пор, как стала обладательницей первого собственного пони. В бешеной, захватывающей дух скачке неслась она мысленно вперед — то через головоломные, непосильные препятствия, преодолевая их великолепными прыжками, то по бескрайнему гладкому дерну, который мягко пружинил под копытами. Бесчисленное множество раз скакала она так в часы одиночества, а в последние годы, когда в ней начала пробуждаться женщина, эта игра стала еще более волнующей — теперь в ней участвовало уже двое. Воля всадника передавалась ей через натянутые поводья, каждое движение его руки в перчатке она ощущала по нажатию удил на свой теплый и нежный язык; ей были понятны все его мимолетные желания, все его команды — то ласковые, то строгие, то едва ощутимые, словно взмах ресниц, то жесткие, как сталь, беспрекословные, подкрепленные уколом шпор или острым ожогом от удара хлыстом. А ее собственная строптивая воля побуждала избавиться от узды, сбросить давящее на спину седло и стиснувшие ее бока сильные ноги, развеять самодовольное спокойствие всадника, заставить его ощутить неукротимость бьющейся под ним жизни, не дать ему ни одной поблажки, вынудить его напрячь все силы и отдаться борьбе всем своим существом. И вот напряжение игры достигало высшей точки, — тогда, в мыле и кровавой пене, наступала сладкая минута покорности и полного слияния, когда оба, лошадь и всадник, превращались в единое целое, в одно существо, неудержимо стремившееся вперед так, что под ногами гудела земля и только встречный ветер свистел в ушах. «А у этой гнедой кобылки изрядный норов!»

Так предавалась скачке Елена, пока под сводами зала заунывно звучала песнь о смерти ее предков.

— Сейчас они поют про Цимбелина [9] , — сказал король.

Через некоторое время рука, державшая поводья, заставила лошадь успокоиться, мягким нажимом снова перевела на шаг, потрепала ее по холке, и она в ответ встряхнулась, звякнув серебряными бляхами сбруи. Они ехали не спеша, словно влюбленная пара, рука об руку прогуливающаяся по берегу реки, пока его едва ощутимое движение, легкий толчок шенкеля, волнующий нажим удил не заставил ее встрепенуться и вновь пуститься вскачь по зеленым лугам живой юной фантазии.

Песнопение кончилось, и в глотках певцов забулькал медовый напиток. Волынщик вытряхивал слюну из дудок, скрипачи подтягивали струны. Громкие аплодисменты короля заставили всех сидевших в зале ненадолго очнуться от размышлений — но лишь ненадолго: как только все осушили кубки, музыка заиграла снова.

— А это совсем недавняя песнь, — сказал Коль. — Ее написал главный бард моего деда в память о разгроме Девятого легиона.

И старый король, завернувшись в тогу, в которой, вопреки столичным обычаям, всегда сидел за столом, даже заурчал от удовольствия.

Легкими шагами выступала Елена в привольном мире своего воображения, изящно ставя стройные ноги, покусывая удила, потряхивая сверкающими пряжками и бляхами уздечки, натягивая поводья, словно струны, нежно и любовно гордясь перед всем миром своим рыцарственным всадником.

А Констанций тоже мысленно ехал, торжествуя победу, — но не на триумфальной колеснице по улицам Рима, пропахшим потом и чесноком, не вслед за закованными в цепи покоренными властителями, экзотическими животными, раздатчиками милостыни, авгурами, акробатами и почетной охраной, не во главе пышной парадной процессии, а на коне, впереди своих поредевших в битвах, но победоносных легионов, в самом средоточии власти, вступая в безраздельное владение ею. Его встречали толпы людей; лица одних были угрюмы, других — полны страха или благодарности за временное избавление, но все пристально всматривались в него, пытаясь догадаться, что ожидает их теперь. Таков был триумф Констанция, не спеша, в своей походной форме, въезжавшего в покоренный им, исполненный тревоги мир.

И тут он, лениво обводя глазами зал, посмотрел на дам, сидевших в ряд у дальней стены с выражением упоения на лицах. Равнодушно, почти не видя их, он переводил взгляд с одной на другую, пока не дошел до самой крайней, которая возвышалась над остальными на полголовы, хотя и сидела ниже всех. Она подняла глаза, и их взгляды встретились. Они долго смотрели друг на друга — сначала как чужие, погруженные каждый в свои мысли, но потом словно две капельки влаги на запотевшей стенке кувшина, которые медленно, то и дело останавливаясь, стекают по ней, вдруг соприкасаются и, превратившись в одну большую каплю, устремляются вниз крохотным водопадом. Все теми же легкими шагами выступала Елена, неся на себе в седле торжествующего триумфатора — Констанция.

Так с Констанцием случилось нечто небывалое и непреднамеренное, нечто такое, к чему он со всеми своими талантами был отнюдь не готов: он влюбился.