- Не знаю, кто вы такие, - сказал он, - дикие монахи, беглые стрельцы или ангелы небесные, - он перекрестился, - но одно я знаю точно, ваше семя нашей общине не повредит. Я буду молиться, чтобы от вас понесли все молодки, но даже если понесет хотя бы одна, это уже будет хорошо. Слишком редко к нам захаживают почетные гости.

- А что в нас такого почетного? - спросил я.

- Вы с пищалями, а ты еще и с крестом. Что еще нужно, чтобы требовать почета?

Я не знал, что еще нужно, и поэтому молча полез на печку. А через несколько минут я обнаружил, что пять раз за вечер для меня вовсе не фантастика, а реальность.

9.

Тимофей разбудил меня еще до рассвета. Он тормошил меня за плечо, вначале осторожно, а потом все более бесцеремонно.

- Просыпайтесь, ваше священство, - сказал он, - вам пора уходить.

- Куда? - не понял я. - Зачем?

- Скоро приедут стрельцы, - пояснил он, - вам слишком опасно здесь оставаться.

- Почему ты раньше не сказал? - воскликнул я и от моего возгласа проснулся Усман.

- Что такое? - спросил он спросонья.

- Одевайся, - сказал я, - дед говорит, что сейчас появятся стрельцы.

- Пусть появятся, - сказал Усман. - Как раз они нам и нужны.

- Уверен? - спросил я.

- Уверен. Должны же мы выяснить, что здесь творится, а у этих оболтусов спрашивать бесполезно.

- Они придут с монахом, - сообщил Тимофей.

- Да хоть с Папой Карло, - отмахнулся Усман.

Тимофей перекрестился. Я перелез через проснувшуюся девицу и спустился с печки. Стрельцы стрельцами, а одеваться все равно надо.

10.

Стрельцы не приехали. Каждые полчаса ободранный и задрипанный петух кукарекал сиплым голосом, приближался полдень, а стрельцов все не было. Я сидел на крыльце и курил предпоследнюю сигарету. В этом мире есть табак, но простые люди не курят, потому что им не положено, а курят только баре. Монахи и священники тоже не курят, потому что табак - зелье сатанинское и служителям господа не положено. По любому, разжиться табаком нам в ближайшее время не светит. Жаль.

Усман предложил размяться, и я согласился, потому что делать все равно было нечего. Еще не успели закончиться прыжки и растяжки, а вокруг нас уже сформировалось живое кольцо из деревенских жителей, причем не только мальчишек, но и взрослых и стариков. Даже несколько женщин затесалось в их ряды.

Мы махали руками и ногами почти час, если считать вместе с перерывами. Оказалось, что Усман дерется гораздо лучше меня, и в начале схватки мне пришлось раз десять побывать на земле. Потом Усман стал драться не в полную силу, и я тоже получил шанс отточить свое боевое умение. Я спросил, что это за школа, Усман ответил, что это ушу, он назвал какое-то длинное китайское слово и уточнил, что школа относится к числу внутренних. Я кивнул с умным видом, как будто знал, чем внутренние школы ушу отличаются от внешних.

Потом Усман занялся оттачиванием моей техники боя, я наносил разнообразные удары, он легко отбивал их, а потом объяснял, что в моей технике неправильно. Я набрался наглости и спросил, не согласится ли он учить меня, так сказать, по полной программе, но Усман вздохнул и сообщил, что базовый курс занимает не менее полугода и должен постигаться в полном душевном спокойствии и абсолютной уравновешенности.

- Когда все определится, - сказал Усман, - я буду учить тебя, притом с удовольствием. Ты очень хорошо дерешься для профана. Ты ведь занимался мордобоем в каком-то подвальном клубе?

- Нет, у нас была секция в школе.

- Один хрен. Твой тренер говорил, что это карате?

- Ага. Он еще требовал называть его сенсеем.

- Зря требовал. Ничего, будет время, я покажу тебе, чем искусство отличается от мордобоя.

Стрельцов все еще не было. Мы выкурили две последние сигареты, а потом Усман учил меня метать нож. К концу тренировки нож, брошенный моей рукой, три раза из пяти попадал в стену избы лезвием, а не рукояткой. Усман сказал, что еще два-три занятия, и я буду попадать как надо девять раз из десяти.

Стрельцов не было. Хотелось есть. То ли в древнерусских деревнях не принято завтракать, то ли Тимофей решил на нас сэкономить. Я позвал пробегающего мимо пацаненка лет восьми, он нашел Тимофея и я задал этот вопрос по адресу. Дед ответил, что завтракать, действительно, не принято, а для обеда еще рано, но если почетные гости настаивают, он распорядится. Почетные гости настаивали и он распорядился.

Мы пообедали картофельной похлебкой, в которой плавали редкие кусочки лука и еще более редкие обрезки сала. На соли крестьяне явно экономили. Черный хлеб был черствым, и похоже, что для почетных гостей с него срезали плесень. Но лучше такая еда, чем никакая.

После обеда Усман сказал, что не нужно ждать у моря погоды, надо ехать. Дед Тимофей сообщил, что ближайший город называется Подольск и до него два дня пути, причем неважно, пешком двигаться или на лошади, потому что крестьянские лошади путешествуют шагом и никак иначе. Бывают еще лошади барские, военные и почтовые, они могут долго бежать рысью, но ближе Шарапова Яма их все равно не найдешь. Усман велел подготовить телегу и кучера, и Тимофей удивился, что почетные гости предпочитают путешествовать в телеге, а не верхом, ему даже не пришло в голову, что никто из нас ездить верхом попросту не умеет. Вдоволь наудивлявшись, Тимофей отдал необходимые распоряжения и к крыльцу была подана хорошо знакомая нам телега в комплекте со знакомым нам белобрысым подростком Федькой в качестве кучера.

Когда мы собрались отъезжать, Тимофей упал на колени и нижайше попросил не отбирать телегу и лошадь навсегда, а позволить Федьке вернуться домой, когда в его услугах больше не будет нужды. Усман милостиво согласился. Тимофей нижайше попросил поклясться, и Усман поклялся милостивым и милосердным Аллахом. Дет Тимофей впал в прострацию и на этой ноте мы и покинули деревню Михайловку.

11.

Федька явно боялся. Он старался не показывать свой страх, но он боялся. Думаю, каждую минуту ему казалось, что страшные воины в страшной пятнистой броне превратятся в каких-нибудь кощеев и в лучшем случае сожрут его живьем, а в худшем - сожрут его грешную душу, не дав ей никаких шансов попасть в райские кущи или во что они тут верят. Кстати, можно прояснить этот вопрос прямо сейчас, ведь делать все равно нечего.