На этот раз он не испытал чувства освобождения, душевной легкости, как тогда, по дороге на Порцуск, — лишь свинцовой тяжестью сдавило грудь.

После перекрестка у Альбаторты он легко отыскал одинокий домик среди бурьяна с полуразрушенной внутренней лесенкой, напоминавшей по форме изуродованное распятие. Внезапный шум заставил его вздрогнуть: видимо, это разбегались потревоженные мыши.

Он подождал, пока снова наступит тишина, и поставил чемодан рядом с охапкой сена, издававшей зловонный запах. После этого со вздохом облегчения вышел на лунную дорогу.

Но Джулио не вернулся.

После трех дней лихорадочного ожидания он наконец позвонил:

— Они меня не отпускают…

В четыре коротких слова, произнесенных шепотом, Джулио сумел вложить все свое отчаяние.

Шантаж с неумолимостью небесной кары повторялся снова и снова. Постепенно они умерили свои аппетиты, но суммы все же требовали немалые.

Энрико всякий раз казалось, что уж теперь-то эти скоты насытятся — ан нет, едва осушив бокал, они тут же требовали снова его наполнить. Действовали они с откровенной наглостью грабителей, которые в старину останавливали на безлюдных дорогах кареты, и лишь изредка появлялся отважный мститель, дырявивший из пистолета их черепа.

Все уже знали, чтó происходит, и говорили об этом как-то вяло, ощущая подспудный страх, точно в округе свирепствовала чума.

Дикое, немыслимое наваждение. Сначала из неведомых далей неизменно звонил Джулио, а потом вмешивался все тот же негодяй, назначал новый выкуп, указывал дорогу и условное место. Однажды Джулио с дрожью в голосе сказал:

— Они решили брать с тебя по частям, папа. Говорят, что так тебе не придется распродавать имущество, а в кредитах тебе не отказывают… Земля постоянно приносит доход, а они не торопятся.

— Терпи, родной мой, ради бога, терпи.

На миг у Джулио перехватило дыхание, он не смог произнести ни звука. Потом каким-то бесцветным голосом, точно повторяя выученный урок, добавил:

— Они требуют, чтобы я в точности передал их слова. Это похищение в рассрочку. Говорят, что это их первый опыт и они посмотрят, как все пойдет. Такая система теперь в моде, ты ведь и сам знаешь. Сейчас все продается и покупается в рассрочку.

— А нам-то как же быть, мне и маме?

— Говорят, вы должны набраться терпения… И я тоже.

Итак, поток событий, сорвавшись с крутого склона, лавиной устремился вниз, сметая все на своем пути.

У них отняли сына, и ощущение было такое, как будто во сне им связали руки и заткнули рот, а затем они пробуждаются с заткнутым ртом и связанными руками. Или как будто они ухаживают за тяжелобольным и вдруг обнаруживают, что его постель пуста.

В ушах Анны все время отдавался один и тот же звук — звонок телефона, то беспощадный, то утешительный, не дающий покоя ни днем, ни ночью.

Анна неотрывно глядела на телефон, то и дело поглаживала, изучала его контуры. Ее пальцы скользили по спутанному проводу и, наткнувшись на узелок, тут же его распутывали, чтобы голос, любой голос, беспрепятственно летел по этим проводам. Она все шептала про себя: «Боже, прости меня, тут в этом проводе для меня все, тут и ты, Господи, с твоими муками и терпением… разве не так? Ведь и твоя жизнь висела на волоске там, на Голгофе… нет, заклинаю, не оставь меня во тьме… да, и мы встретили нечестивцев, встретили Иуду… Но мы их прощаем, как ты простил, клянусь, мы прощаем, только бы…» Тело ее сотрясала дрожь… «Господи, не покидай нас, не покидай детей своих на грешной Земле, даже злодеев не покидай… Может, они и не виноваты… помоги им. Господи!..»

Две недели от Джулио не было вестей, и вдруг пронесся слух, что в карьере нашли неопознанный труп мальчика. В первый и единственный раз Анна и Энрико вместе выбежали из кабинета, неодетые, растрепанные, как два безумца помчались в морг.

Это оказался не он. Анна и Энрико переглянулись и чуть было невольно не рассмеялись, так велик был недавний страх, узлом сжавший горло. Но тут две тени подошли и склонились над мертвым, гладя его по мокрым волосам и тихо называя по имени.

Анна и Энрико поспешили прочь из морга, пристыженные, отчаявшиеся, — больше того, их отчаяние стало еще острее, ведь они почувствовали себя как бы двойниками этих усталых и теперь уже обреченных живых теней.

А денежные трудности фатально росли, и Энрико приходилось непрерывно изворачиваться.

Он был богатым землевладельцем, способным выдержать и сильные потрясения, но все же не в таких размерах и не с такой частотой. Миллионы ведь не растут как грибы. Одним словом, капиталы его имели свой предел, а вот требования похитителей были беспредельны. Его хорошо налаженное хозяйство, зависевшее от регулярного поступления кредитов, под непрерывными ударами стало разваливаться как карточный домик.

Банкиры только пожимали плечами, выдавая Энрико все новые кредиты — длинные, испещренные цифрами листы, чем-то напоминавшие свитки в руках средневековых глашатаев.

Сам он какое-то время надеялся, что сумеет заткнуть брешь с помощью ипотечных кредитов, но в конце концов пришлось сложить оружие и начать распродажу, чтобы избежать полного краха. Нужны были деньги, горы наличных денег, и требовал их — страшная, изощренная жестокость — голос Джулио.

Когда разнесся слух, что синьор Энрико Тарси продает, точнее, распродает свои владения, многие поначалу растерялись, но вскоре расчет, хитрость и жадность одержали верх.

И спустя месяц селение да и ближний городок стали свидетелями определенных событий — и столкновений и действий, — законных или незаконных, но вызванных прежде всего корыстью, причем под знамена этой армии захватчиков становились все новые и новые «бойцы».

Некоторые, правда, сочувствовали Тарси, были и такие, кто великодушно, с трогательной непрактичностью предлагал свою помощь. Так, группа крестьян отдала Энрико свои сбережения, а другая группа согласилась некоторое время работать бесплатно.

Но многих, очень многих ужалила пчела жадности: перед ними маячила перспектива легкого и беспроигрышного дохода, и главное, считали они, не упустить своей доли в бесчестном, зато прибыльном разделе земли.

Теперь уже не только всякие невежи, но и люди вполне благовоспитанные — друзья и даже родственники — мерили шагами поля, без всякого стеснения фотографировали их, а порой и сам господский дом, наводили справки у крестьян и батраков и делали аккуратные пометки в блокнотах.

Кое-кто даже привел землемера: тот повбивал в разных местах белые и красные колышки и принялся изучать кадастровые карты.

Поместье, разбитое на участки, мало-помалу превратилось в громадную строительную площадку.

Энрико все это видел и не мог, а может, не хотел ничего предпринять, им овладела мания саморазрушения. Под каким-то благовидным предлогом к нему заглянула кузина Авана и между пространными выражениями сочувствия и слезливыми объятиями умудрилась-таки ввернуть:

— Вот что, Энрико, ты не думай, я это так, на всякий случай, не дай бог, конечно, но все же, если тебе придется… продать Сегантини и ДалльʼОка Бьянку, которые висят в гостиной… то учти, эти картины меня интересуют. Ради всего святого, пойми меня правильно, это только предположение, и в общем-то довольно нелепое… Но ты тем не менее поимей в виду… Все-таки в семье останутся, правда ведь?

Распродажа неизбежно повлекла за собой увольнения.

Земля есть земля — тот, кто ее покупал, обычно оставлял за собой и крестьян с семьями. А вот многие рабочие, батраки, доярки оказались не у дел — скот-то пришлось продавать на мясо. Хозяйство Тарси представляло собой мощный индустриальный комплекс, и в провинции не нашлось человека, который рискнул бы купить его целиком. Дробление же привело к тому, что такие предприятия, как сыроварня, пасеки, шелкопрядильные и консервные фабрики, вскоре прекратили свое существование.