— Так вот, индеец сидел в грязи, спиной к хибаре.

Единственный глаз старика вдруг сместился к середине его лба, и Говард сказал:

— Полифем.

— Нет, — ответил старик. — Я с ним незнаком. А суть в том, что прямо над головой у краснокожего висела прибитая к стене вывеска с большими-пребольшими красными буквами. Знаешь, что там было написано?

— Что? — спросил Говард.

— Отель «Вальдорф», — ликующим тоном сообщил старик.

— Огромное спасибо, — поблагодарил его Говард. — Прямо в точку. Мне ваш рассказ еще пригодится, старина. А теперь, черт возьми, скажите, куда меня занесло?

— А куда тебя, черт возьми, могло занести? — передразнив его, огрызнулся старик. — Это ночлежка, приятель, ночлежка в Боуэри, и она вполне пришлась по вкусу Стиву Броди и Тиму Салливэну, но для таких, как ты, грязный побирушка, уж слишком хороша.

Ведро с водой взлетело вверх. Оно «вспорхнуло», точно птица. И опустилось на место с мелодичным всплеском.

Старик вздрогнул, когда Говард пнул ногой не ведро, а его самого. Он стоял в серой, мыльной пене и был готов вскрикнуть.

— Дайте-ка мне эту швабру, — попросил Говард. — И я ее вымою.

— Пошел вон, грязный бродяга!

Говард вернулся в комнатенку.

Он сел на кровать и закрыл растопыренными ладонями рот и нос, а затем глубоко вздохнул, потому что с трудом отскочил от двери.

Но он вовсе не был пьян.

У него дрожали руки.

У него дрожали руки, и они были все в крови. Его руки были в крови.

Говард решил осмотреть свои вещи. Его поблекший габардин основательно измялся, засалился, затвердел от грязи и топорщился складками. От него пахло как от кур на ферме Джоркинга за Твин-Хилл. Мальчишкой он выбирал долгий, окольный путь к городку Слоукему, чтобы обойти стороной свиней Джоркинга. Но сейчас запах не имел значения и даже доставлял удовольствие, потому что он искал совсем иное.

Он обшаривал руками одежду, точно обезьяна, у которой завелись вши.

И внезапно нашел. Вот он, большой, коричнево-черный сгусток. Один кусок этого сгустка прилип к лацкану его пиджака. А другой к рубашке. Из-за него рубашка приклеилась к пиджаку. Он отодрал их.

Сырой край сгустка был волокнистым.

Он вскочил с кровати и подбежал к осколку зеркала. Его правый глаз напоминал старую косточку от авокадо. Вдоль переносицы тянулся алый шрам. Левая сторона нижней губы распухла, словно кусок вздувшейся жевательной резинки. А левое ухо карикатурно окрасилось в пурпурный цвет.

Он с кем-то дрался?

Или не дрался?

А его крепко отдубасили.

А может быть, победа осталась за ним?

Или, вернее, он победил в схватке, но при этом его крепко отдубасили?

Он приложил трясущиеся руки к здоровому глазу и уставился на них. Костяшки пальцев на обеих руках были исцарапаны, изранены и распухли, став чуть ли не вдвое больше. По его светлым волосам текла кровь, и они поднялись дыбом, как накрашенные тушью ресницы.

«Но это моя собственная кровь».

Он повернул руки ладонями вверх и почувствовал облегчение, словно его с головы до пят окатили чистой водой. На ладонях крови не было.

«Возможно, я никого не убивал», — радостно подумал он.

Но его радость мгновенно улетучилась. Ведь была и другая кровь — на пиджаке и рубашке. Может быть, это не его кровь. Может быть, она чья-то еще. Может быть, теперь все обошлось. Может быть!..

«В конце концов я рехнусь от сомнений, — решил он. — И если не выброшу эти мысли из головы, то, клянусь богом, они меня доконают».

А руки болели.

Говард неторопливо обшарил карманы. У него было с собой больше двухсот долларов, и они исчезли. Открытие не вызвало у него особых чувств. Он не надеялся что-либо найти и не был разочарован. Его деньги пропали. А вместе с ними карманные часы с миниатюрным золотым скульптурным молотком. Отец подарил ему их в тот год, когда Говард отправился во Францию. И золотая ручка, подаренная Салли в прошлом году на день его рождения. Его ограбили. Возможно, после того, как он попал в проклятое логово, в этот притон для наркоманов. Объяснение показалось ему правдоподобным. Там за номер всегда требовали плату вперед.

Говард попытался мысленно представить себе «клерка в приемной», «вестибюль», «Боуэри» — как все это выглядело прошлым вечером.

Прошлым вечером. Или позапрошлым. Или две недели назад. В последний раз ему понадобилось шесть дней. А однажды хватило и двух часов. Он никогда не знал точно и мог подсчитать лишь впоследствии, потому что его приступы походили на сухую труху, уносимую потоком времени. Их ничем нельзя было измерить, и надеяться оставалось только на окружающую обстановку.

Говард вновь с угрюмым видом подошел к двери.

— Какое сегодня число?

Старик стоял на коленях у ведра, обмакнув в него швабру.

— Я сказал, какое сегодня число.

Старик по-прежнему был обижен. Он упрямо болтал шваброй в ведре.

Говард услышал скрип своих зубов.

— Какое сегодня число?

Старик сплюнул.

— Что-то ты, братец, расшумелся. Я сейчас позову Багли. Он тебя живо приструнит. Будь уверен, приструнит. — Однако он, вероятно, что-то увидел в здоровом глазу Говарда и уныло ответил: — Вчера был День труда, вот и подсчитай. — Потом забрал с собой ведро и поспешно скрылся.

Вторник после первого сентябрьского понедельника.

Говард вбежал к себе в комнатенку и сверился с календарем. На нем значился 1937 год.

Говард почесал голову и рассмеялся. «Изгой, вот кто я. Они найдут мои кости в дальнем море, на дне».

Дневник!

Говард принялся его искать и в отчаянии перетряхнул грязные простыни.

Он начал вести дневник сразу после своего первого, спутавшего все понятия, путешествия сквозь время и пространство. Ночные заметки фиксировали сознательную часть его существования, помогали ощутить точку под ногами без боязни оглянуться назад, в темную бездну. Но это был любопытный дневник. В нем в хронологическом порядке описывались события повседневной жизни до и после приступов. А за ними следовали чистые страницы — символы его плавания в море безвременья.

У него скопилась уже целая коллекция таких дневников — толстых записных книжек в черных обложках. Заканчивая один из них, он убирал его в ящик письменного стола. Но всегда носил с собой текущие записи.

А если у него похитили и дневник?

Однако он все же нашел его в нагрудном кармане пиджака, под льняным ирландским носовым платком.

Последняя запись подсказала ему, что нынешнее путешествие продлилось девятнадцать дней.

Ом посмотрел в грязное окно.

Три этажа ночлежки возвышались над улицей, Говард находился на третьем, самом верхнем. Вполне достаточно.

«Но допустим, я просто сломаю ногу?» И он выскользнул в вестибюль.

Эллери Квин заявил, что не станет слушать его рассказ и пусть Говард сначала помоется в ванне и плотно позавтракает. Известно, что историями, поведанными голодным, усталым и страдающим человеком, интересуются поэты и священники, а для людей, привыкших иметь дело с фактами, — это лишь пустая трата времени. Он был эгоистом, и только чистый эгоизм побудил его раздеть Говарда, приготовить для странного посетителя теплую ванну, побрить ему бороду, перевязать раны, дать отглаженную одежду и накормить завтраком, подав фужер томатного сока, смешанного с уорсетширским бренди, небольшой бифштекс, семь ломтей тостов с разогретым маслом и три чашки черного кофе.

— Ну вот, теперь я тебя узнаю, — весело проговорил Эллери, наливая третью чашку. — Теперь ты способен думать и здраво рассуждать, хотя и не без некоторых усилий. Что же, Говард, когда я видел тебя в последний раз, ты был мраморно-бледным. А сейчас вновь становишься нормальным человеком из плоти и крови.

— Ты успел осмотреть мою одежду.

Эллери улыбнулся:

— Ты довольно долго мылся в ванне.

— Я долго шел к тебе из Боуэри.

— И тебя обокрали?

— Ты и сам знаешь. Наверное, уже залез ко мне в карманы.