- Ты валюту обменял? - спросил Славин.

- Да.

Он подмигнул Баневу этак хитро:

- Тогда пожелаем товарищу хороших снов.

Тот не отреагировал. Виктуар опять смотрел на дом Строгова, и во взгляде его было что-то больное, жалкое. Я тоже посмотрел. Некто в белом костюме медленно спускался по ступенькам крыльца; шляпа на тесемках потерянно болталась за спиной. Ноги человека словно веревкой были опутаны, и словно тяжеленное бревно тянуло его плечи к земле, и держался он руками за щеки, а щеки-то пылали, украшая мраморное, лишенное загара лицо... Я не сразу его узнал. Это был Сорокин, председатель европейского Союза Писателей. Добрел до мостовой, постоял, раскачиваясь, и двинулся прямо на нас, никого вокруг не замечая.

Мы тактично отвернулись. Славин чуть слышно пробормотал:

- Однажды став зрелей, из скучной повседневности ты входишь в Строгий Дом, как в кабинет рентгеновский...

Веселиться было не над чем, впрочем, Славин и не веселился. Не знаю, о чем в эти неловкие минуты думали мои братьяписатели, я же думал о том, каково оно - спускаться по этой лестнице. Жалко было Сорокина, жалко было Строгова, но больше всего - себя; и я отчетливо понял, что сегодня туда не пойду. Завтра. Сделаем это завтра... Сорокин проследовал мимо, однако дружеская болтовня больше не возобновлялась. Бессмысленная пауза тянулась бы вечно, если бы с неба не явился характерный звук, а на набережную не опустился бы полицейский вертолет, распугав дружную компанию чаек. Из кабины выбрался лейтенант Сикорски.

Офицер увидел "кузнечик", брошенный под финиковой пальмой, и потемнел лицом. Потом он обнаружил меня. Его роскошные уши встали торчком, как у кота. Он приблизился враскачку и спросил, показывая на "кузнечика":

- Чей это аппарат?

- Откуда нам знать? - на редкость честно удивился Банев.По-моему, эта штука давно тут стоит.

Не поверить ему было невозможно. Сикорски расстегнул ворот форменной рубашки и вытер ладонью взмокшую холку.

- Я был почти уверен, что найду вас, Иван,- сказал мне лейтенант.- Мы вас повсюду ищем. А я им говорю: он у Строгова, у кого же еще...

Это был конец. Я мысленно застонал, потому что сомневаться не приходилось: именно здесь, именно сейчас мой незадавшийся отпуск развалился окончательно.

- Что случилось, Руди? - кротко поинтересовался я.

Он осмотрел меня с ног до головы, обратив особое внимание на разбитые костяшки пальцев:

- Я вижу, вы спорили о литературе. О, это небезопасно.

- Итак,- напомнил я.

- Не поймите превратно,- сказал он,- но мы снова вынуждены снять с вас показания. Половина "Олимпика" видела, как вы разговаривали с Кони Вардас. Это сотрудница отеля, припоминаете?

- Ну и что с того? - возразил я.

- Мы ведь не спрашиваем вас ни о чем другом, Иван,- сказал он с упреком.- В конце концов, это ваше дело, какими приключениями скрашивать свой досуг. Проблема в том, что вы, вероятно, были последним, с кем разговаривала эта женщина.

Я молча ждал. В груди у меня вдруг что-то разболелось.

- Сеньорита Вардас убита,- объяснил лейтенант Сикорски, испытующе глядя мне в глаза.- Зарезана в массажном кабинете. Пройдемте, пожалуйста, в вертолет.

Он жестом указал путь и через силу улыбнулся.

Надпись над входом в гостиницу опять сменилась. Теперь там горело: "ПРИЯТНЫЙ ВЕЧЕР!", для того, видимо, чтобы никто не перепутал. Бассейн, подсвечиваемый изнутри, сверкал, как гигантский бриллиант; воздушные светильники, удерживаемые невидимыми нитями, парили над головами; и по углам фасада, во всю высоту здания, переливались жемчугом вертикально размещенные лозунги, "СПОКОЙСТВИЕ" - справа, "УВЕРЕННОСТЬ" слева... Я уселся в парке на площади, прямо возле памятника, и принялся ждать. Было у меня ощущение, что мне есть чего ждать, и я решил перестать прятаться. Если Жилин все еще кому-то нужен, этот кто-то обязательно появится, потому что лучшее место для свиданий трудно подыскать.

Изменения, произошедшие с этой карликовой страной, потрясали. Не то чтобы она стала еще более цветущей, в этом смысле как раз, скорее, наоборот - я знал чертову уйму мест на планете, где комфорт был несравнимо выше. Странным образом изменились люди. Конечно, попадались и привычные, назовем их так, экземпляры, но погоды они не делали. Слова "ложь", "алчность" в самом деле превратились в худшие из ругательств, причем подшучивать над этим мне больше не хотелось. Люди желали добра каждому встречному, и не по принципу "турист всегда прав, лишь бы платил". Они не притворялись, вот что было самым странным. Или я ошибался? Кто же вас подменил, удивлялся я, устраиваясь поудобнее на жесткой парковой скамейке, что за эксперимент по выведению нового человека? Может, и впрямь мудрый Строгов что-то увидел в местных метаморфозах? Тогда почему ему так плохо?

Отвечать мне никто не торопился.

Все бы ничего, но при чем здесь, собственно, деньги? Я вытащил из кармана смявшуюся пачку и нашел один динар. Купюры имели несколько необычный цвет: соломенный с зеленоватым отливом. Это был цвет золота - настоящего, без примесей, в котором отсутствует какая-либо рыжеватость. И точно такую же окраску принимает омела, когда высыхает (оттого, кстати, эти шары и зовутся золотыми). Символ города в виде высохшей омелы плюс золотой динар - они удачно дополняли друг друга. Что это, совпадение или тонкий художественный расчет? На обратной стороне купюры в диаметрально противоположных углах размещались стилизованные рисунки двух молекул, словно взятые из школьного учебника: одну я узнал сразу, аш-два-о, вода. Вторую узнал тоже, напрягши воображение и эрудицию,- углекислый газ, це-одва. А на лицевой стороне, в центре композиции, было голографическое изображение хрустального шара с загадочной дымкой внутри, сквозь которую угадывалась человеческая ладонь. Что ж, у авторов местных денег амбиций было не меньше, чем у первопоселенцев Нового Света...

Полицейское управление, откуда меня только что выпустили, больше напоминало обитель добродетели, чем суровое силовое ведомство. Никакой вам жесткости, сплошное пожелание здоровья всем и каждому. Одежду мне доставили прямо туда, взяв ее из моего гостиничного номера (я разрешил полисменам разобрать свой багаж), в кабинете я переоделся и переобулся, опять став импозантным красавцем средних лет. Говорили там, не повышая голоса, слушали там участливо, о правонарушителях там заботились, полагая их больными людьми, и невозможно было представить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь совершил резкое движение. Поэтому я не очень удивился, когда, попытавшись встретиться с Бэлой Барабашем, услышал, что шеф еще не вернулся из костела. А что случилось в костеле, испугался я. Нет, ничего. В костеле - месса, что же еще. Шеф старается не пропускать такие вещи... И вот теперь, сидя на скамейке возле памятника самому себе, я горестно вопросил у сверкающего огнями Неба: неужели коммунист Барабаш, неужели межпланетчик Барабаш стал верующим? Какова причина столь масштабных превращений?