- Гой еси, государь Твердислав Радонежич, - поклонился он боярину Пеньку. Поздорову ли возвращаешься? Он, конечно, видел датский корабль, мирно качавшийся рядом с ладожскими лодьями, но кто и зачем шел на том корабле, знать не мог. Воеводу этого, Вольгаста, Твердислав не любил. И за молодость - ему бы только мечтать о посвящении в кмети, а он уже воевода, мыслимое ли дело?.. - и за то, что с Рюриком из-за моря пришел, и за то, что был Вольгаст, как ни крути, храбр и толков. Боярин заложил руки за пояс: - И ты здрав буди, Вольгаст. А о том, поздорову ли возвращаюсь, про то князю своему Вадиму сказывать стану. - Ну добро... - усмехнулся варяг. - До Ладоги вас проводим, уж ты. Пенек, не серчай. И, не спрашивая позволения, пошел мимо . Твердяты на корму - перемолвиться с боярином Сувором. Корабли стояли борт в борт, гребцы разговаривали. Люди Вольгаста наперебой расспрашивали о Роскильде, в котором никто из них не бывал, посольские узнавали об оставшейся дома родне. Твердята, ожидавший, когда наконец уберется варяг, помимо желания слушал их разговоры. И вот так вышло, что он далеко не первым среди своих людей услышал весть, которая успела уже перестать быть новостью для ладожан, но все равно висела над головами, как туча. Князь Вадим рассорился с князем-варягом.Совсем рассорился. Так, что тесен оказался для двоих богатый Ладожский Стол... В обиду встало Вадиму, что после побед над датчанами стали люди вперед него воздавать Рюрику честь. Особо же молодые, жаждущие попытать счастья в боях, добыть скорую славу. Где ж им упомнить, что это он, Вадим, а прежде него Вадимовы дед и отец, хранили город крепкой рукою, без счета раз выгоняли вторгавшихся, отстраивали после пожаров!.. Они- а не находники из-за моря!.. Начался разлад, как водится, с мелочей, а завершился хорошо что не кровью. Вздумал Рюрик отрешить ижорское племя от дани, наложенной еще дедом Вадима. Пусть, мол, лучше стражу несут в Невском Устье да по берегу Котлина озера, больше проку, чем каждую осень гонять войско болотами за данью с лесного народа. Чем из-за каждого дерева ждать двузубой стрелы, лучше в том же лесу лишние глаза и уши иметь, да и войску, случись какая беда, - помощь дружескую, а не злую препону... Вроде и смысленно - а Вадим не стерпел. "Не ты, - сказал варягу, - ижору примучивал, ради Государыни Ладоги ту дань налагая, так не тебе и снимать". Однако Рюрик тоже уперся. Не уступил, как иной раз прежде бывало. "Нам ли двоим да дружинам нашим дело решать? Ради Государыни Ладоги, говоришь, так ее и спросим давай..." И спросили. Собралось вече, да такое многолюдное, какого город, простоявший над Мутной уже сто с лишним лет, до тех пор ни разу не видел. Сошлось столько народа, что просторная деревянная крепость, выстроенная нарочно затем, чтобы в немирье вмещать всех ладожан со скотиной и скарбом, - не уместила. Бурной рекой излилось вече на берег реки, и там-то Ладога разошлась на две стороны. Верная Вадимова дружина со сродниками, друзьями и всеми, кому перепадала ижорская дань, а с ними иные, кто за два минувших лета любви с варягами не завел, - по одну сторону. Рюрик с варягами и варяжскими прихвостнями, со всеми, кто еще раньше в Ладоге жил и за ним послать насоветовал, с глупой молодежью, успевшей разок мечами позвенеть о датские шлемы, - по другую. Говорили. Горло рвали криком, а рубахи на себе и друг на друге- пятернями. Плакали. Вытирали ладони, вспотевшие на оскепищах копий, теребили застежки замкнутых тулов. Думали - не миновать кровавой усобицы. Но устоял храбрый князь Вадим, удержался на последнем пределе. Не пошел с оружием против своих, против тех, кого, на стол восходя, клялся оберегать. Коли, сказал, уже и добра здесь не помнят, ради находника прежнему князю готовы путь показать,- ждать срама не буду. Сам прочь уйду... Так сказал. И сделал по сказанному. Злые языки за углами шептались - без раздумий исполчился бы против варягов, если б уверен был, что победит. Но кто же знает наверняка, что творилось у него на душе?.. В три дня собрали имущество... и на купеческих кораблях (варяги, понятное дело, свои лодьи не дали) ушли по Мутной вверх. Не половина города ушла, как сулилась, - меньше. Кто семью на старом месте оставил, чтобы позже забрать, кто и вовсе кричать-то за Вадима кричал, а дошло до дела, и повисла на ногах вся родня с хозяйством и домом: как с места срывать?.. Однако многие все же с Ладогой распростились и верили, что навек. Плохо это, когда наперед знают внуки, что умирать придется не там, где умерли деды. Втройне плохо, когда и сами-то эти деды - недавние переселенцы, и где их пращуры покоятся, никто теперь уже не найдет. Одно утешение - не на пустое место строиться шли. Там, у истока Мутной из Ильмеря озера, тоже, как говорили, были не совсем глухие места. Жили словене, кривичи, меряне и чудь. Не было допрежь у них крепкого рубленого городка и князя в нем, - а теперь будет... Вот какую новость мог бы спесивый Твердята услышать от воеводы Вольгаста. Но не захотел смирить гордость и оттого узнал обо всем едва не последний. Эгиль берсерк размеренно заносил весло, погружал в воду длинную лопасть и с силой откидывался назад. Мимо корабля медленно проплывали, отодвигаясь назад, берега Невского Устья. Ветер как назло стих, а течение здесь было такое, что людям приходилось садиться по двое на весло. Эгиль управлялся один. - Похоже на то, что придется тебе, Рагнарссон, выбирать, - сказал он Харальду, отдыхавшему рядом на палубе. - Хререк конунг - великий воин и могучий правитель. Я не стал бы с ним ссориться, если бы это зависело от меня. Но и молодой Вади конунг тоже непрост, раз уж он Хререка заставил с собой считаться. Это верно, в море от него толку немного, но если хотя бы у половины его ярлов такие же волчьи глаза, как у этого... как его... Зи... Зу... - Замятии, - подсказал Харальд. Словенская речь казалась ему очень трудной, но не пристало сыну Лодброка смущаться и отступать, и он мало-помалу ее постигал. - Вот, вот, - обрадовался Эгиль. - У того, который хотел забрать у Щетины меч, но не совладал. - То-то и оно, - проговорил Харальд задумчиво. - Глаза у него и впрямь волчьи, а меч отнять не сумел. Известие о разладе между гардскими конунгами ошеломило его не меньше, чем прочих посольских, а может, даже и больше. Твердислав или хотя бы тот же Сувор по крайней мере подспудно ожидали подобного. Харальд, полтора месяца назад ни сном ни духом не ведавший о припасенном для него судьбой путешествии, Ладогу себе представлял гораздо более смутно, чем, к примеру, Эофорвик в стране англов, где уже не первый год сидел правителем его старший брат Ивар. И, отправляясь в Гардарики, совсем не собирался начинать с важных решений. Ему никогда еще не приходилось повелевать воинами и делать выбор, от которого столь многое зависело. Отец отправил его сюда возглавить датчан, которых по условиям замирения обещали отпустить на свободу. С этим он был готов справиться и верил случись какая незадача, Эгиль даст ему разумный совет. В том, что касалось воинов и сражений, Эгиль знал все. Но от кого ждать подмоги, когда приходится сравнивать конунгов и предугадывать, за кем останется власть?.. "Вот так, - сказал он себе, - и становятся из мальчишек вождями. Ты должен был знать, что Рагнар конунг уже немолод и не пойдет завоевывать для тебя страну, как для Бьерна, Сигурда, Хальвдана и других братьев. Младшему сыну всегда приходится самому прокладывать себе путь..." Вслух же он сказал Эгилю берсерку: - Если придется выбирать, я поступлю так, чтобы отец был мною доволен. Когда остановились на ночлег и стали готовить ужин,. Харальд подошел к боярину Твердиславу: - Как я посмотрю, твои люди сидят у одних костров, а люди Сувора ярла- у других. И я еще дома заметил, что вы с ним друг друга не особенно жалуете. Это оттого, что он служит своему конунгу, а ты - своему? Харальд часто приходил к Пеньку на корабль и разговаривал с ним. Боярин сперва видел в этом лишь честь для своего князя. И то правда, с кем беседовать знатному заложнику, набираясь ума, если не со старшим в посольстве?.. Потом понялмальчишка стал нравиться ему. Даже чем-то напомнил оставшегося в Ладоге сына. Где теперь сыночек?.. Сидит дома, батюшку ждет? Или с Вадимом утек?.. Вольгастовы варяги, быть может, знали про это, но он спрашивать их не стал. И Твердята, лелея сидевшую в сердце занозу, открыл молодому датчанину то, что нипочем не поведал бы человеку вовсе стороннему. - Мне Сувора, - нахмурился он, - с молодых лет любить не за что. Помнишь, свистом я разговаривал? А где выучился, сказать? У мерян, лесного народа, науку перенял. Я ведь у них три года пленником прожил, юнцом еще. В самой крепи лесной, и захочешь, а не сбежишь. Все сердце по невестушке, красавице, изболелось. Каждую ночь снилось: сдумала - не вернусь, за другого пошла... - А она? - спросил Харальд. - Красавицы редко скучают без женихов... - А ей все эти три года Сувор проходу не давал, - сказал боярин, - На него и сейчас еще девки вешаются, а тогда и подавно. Харальд чуть не ляпнул, что так тому и следует быть, ибо с замечательным воином пребывает милость богов. Хорошо, вовремя спохватился, смолчал. - То сватов шлет, то сам у колодезя торчит, хоть собак спускай на него, продолжал Твердислав. - А вот не сладилось дело у раскрасавца. Вернулся я из полона и в ту же осень свадьбу сыграл... Он замолчал и нахмурился еще больше. - Я буду рад поклониться твоей почтенной жене, ярл, - на всякий случай сказал Харальд. - Жена моя водимая из ирия светлого теперь глядит,- проговорил Твердята сурово. И помимо воли подумал, как придет на курган, который своими руками над ее могилой воздвиг, как станет заново прощаться, из Ладоги за князем вслед уходя... - Года не прожил с нею, похоронил, - довершил он свою невеселую повесть. - Сынка, Искру, на память оставила... Семимесячным его родила, не доносила... Волхв сказалсглазили недобрые люди. Я Сувора на месте чуть не убил, на поле вызвать хотел... - На хольмганг?- уточнил Харальд. Боярин кивнул. - Я хотел, чтобы Перун рассудил нас. Князь, Военег старый, развел, биться не дал. Оба замолчали. Твердислав вспоминал, как рвался из рук побратимов и кричал Сувору: порчей испортил, змей подколодный!.. Тебе не досталась, так вовсе со свету сжил!.. А Сувор рвался навстречу, захлебываясь слезами и горем: дождалась тебя, а ты, пес смердящий, и уберечь не сумел!.. А Харальд думал о матери, умершей, как и жена гардского ярла, родами. Странно, но ярл начал казаться сыну конунга почти родным человеком. И было удивительно, почему это ему сперва так глянулся Сувор, сдружившийся с его воспитателем, Хрольвом. Сначала из-за поворота Мутной оказали себя острые вершины курганов. Словене-кора-белыцики начали снимать шапки, кланяться. В курганах обитали их предки, сто с лишком лет назад поселившиеся в этих местах, а теперь хранившие очаги своих внуков и правнуков. Не живет человек на земле, пока не пустит корней. Пращуры же, приведенные к устью Ладожки речки, пущенной плыть по Мутной личиной Перуна, устраивались надолго. И потому, не спеша ставить избы и рубить городок, перво-наперво избрали доброе место для почитаемых могил. А когда минуло время и пришел кон умирать - легли в землю, которую полюбили, накрепко привязали к ней свой род. Кланялись курганам и варяги. Это племя, вагиры, издавна проложило сюда путь через море, селилось здесь, ставило свои избы подле словенских. А после битв с Рагнаровыми датчанами каждый ходил на кладбище поминать если не-родственника, так друга. Харальд, подумав, тоже стащил с головы плотную кожаную шапку, пустив по ветру длинные светлые пряди. Кто поручится, что в будущем ему не предстояло править этой землей? А что за правитель, не чтущий местных богов?.. И потому-то давно лежал под палубой снятый со штевня деревянный дракон, а сын Рагнара Лодброка склонял голову перед курганами, возле которых, очень может быть, убивали на тризнах пленников-датчан. Князь Рюрик стоял среди своих людей и смотрел на реку. Когда корабли, одолевая последние сажени против течения Мутной, подошли ближе и стало возможно рассмотреть вышедших на берег людей, Харальду на миг показалось, что он увидел отца. Он вгляделся и, конечно, понял свою ошибку. Вендский Хре-рек конунг внешне напоминал Рагнара Лодброка разве что сединой, нажитой задолго до срока. Было другое сходство, более важное и глубокое: привычная властность повадки, сквозившая в любом движении, даже самом незначительном. Таким конунгам, как правитель Се-лунда или вагирский вождь, нет нужды одеваться в золото и дорогие одежды. И без того ясно, перед кем шапку ломать. Харальд повторял про себя трудные гард-ские слова и косился на ладожских бояр, готовясь приветствовать князя. И вот тут Твердис-лав Радонежич во всей красе показал, за что его прозывали Пеньком. - Гой еси, государь Белый Сокол! - не обнажая головы, обратился он к Рюрику. -. Дозволишь на землю ступить или сразу мимо погонишь? Он стоял прямо, точно всаженный в палубу меч, и кланяться не собирался. Даже с вызывающей гордостью держался обеими руками за пояс. Рюрик не первый год носил княжеское корз-но. Должно быть, понял - ответа о великом посольстве от Твердислава ему не слыхать. Поняла это и княжеская дружина и зароптала, возмущенная непочтительностью боярина. Голоса кметей показались Замятие слишком громкими и угрожающими. Живо махнул с борта на борт, перелетев полторы сажени воды. И встал подле Твердяты, положив руку на меч и заслоняя боярина. Его ватажники тащили из налучей луки и поглядывали на своего предводителя: отворять ли тулы, делая погибельное сражение неизбежным?, Харальд смотрел с корабля, и ему казалось, будто вернулись старые времена, времена истинных героев, помышлявших только о чести. Сын Рагнара Лодброка впервые видел знаменитого вендского князя, но вмиг уяснил, почему его боялось все Восточное море. А Твердис-лав!.. Вождь должен заботиться о людях и беречь их от гибели; Твердята неслыханной дерзостью грозил довести отряд до беды. Зато свое достоинство соблюл и своего конунга имя не уронил. А придется погибнуть - и люди запомнят сказанные им слова. Харальд даже позавидовал Твердиславу. И Замятие, заслонившему ярла. Харальд, пожалуй, ныне хотел бы стоять там, рядом с гардским боярином... Потом он- оглянулся и увидел Эгиля берсерка, точно так же стоявшего возле него самого. Князь поднял руку... Но тут противостояние завершилось самым неожиданным образом. Из-за спин дружины, откуда-то из-за угла крепости вырвался всадник. Да не всадник - всадница, сидевшая по-мужски! Харальд с изумлением рассмотрел длинную косу, летевшую над крупом коня. Конь же был невиданной красоты, в яблоках и переливах атласного серебряно-серого цвета. Могучий, злой жеребец, к которому не каждый мужчина запросто подошел бы, нес девку во весь опор, и комья земли с зеленой травой далеко разлетались из-под копыт. - Ба-а-атюшко!.. - кричала девка. - Ба-аатюшко!.. Вихрем ворвалась между княжьими и посольскими, и Харальду показалось - еще чуть, и вомчится верхом прямо на палубу!.. Не вомчалась. Осадила коня, спрыгнула наземь, и молодой датчанин только тут заметил, что серый был не только не оседлан, но даже не взнуздан как следует - кусок веревки вокруг морды обвязан, а слушался! Девка оставила его плясать и отфыркиваться на берегу, сама же бегом бросилась на мостки. Она была одета парнем: из-под некрашеных холщовых штанов проворно мелькали узкие босые ступни. Корабельщики и не пытались остановить ее. Твердислав и Замятия стояли у мачты, в проходе между скамьями, - она махнула мимо них, по скамьям, чуть не расталкивая вооруженных мужчин, если кто медлил отшатнуться с дороги. - Ба-а-атюшко!.. Ее голосу с берега эхом откликались другие. Из города спешили мужчины и женщины, ковыляли ветхие деды, неслась быстроногая ребятня. Ладожане спешили встретить своих, о ком много седмиц болела душа. И стало невозможно стоять друг против друга так, как только что стояли, и сами собой, без приказа, начали опускаться в руках напряженные луки, а потом - прятаться в налучи. Эгиль берсерк с облегчением перевел дух. А отчаянная всадница уже висела на шее у того, к кому мчалась - у боярина Сувора, и ревела в голос, и старый воин, уже вынувший из ножен меч, убрал его, чтобы не мешал обнимать дочь. Харальд заметил, что позже всех отступил и спрятал оружие Замятия, до последнего охранявший Твердяту. Вот так и прекратилось великое посольство за море, распалась ватага, спаянная воедино непрочным, как выяснилось, союзом двух князей, Рюрика и Вадима. Совсем не таким вышло его завершение, как представлялось Твердяте. Был пир в княжеской гриднице, но на красном стольце сидел ненавистный варяг. Вадимовых людей пригласили честь честью - Пенек отказался. Ноги его в Ладоге больше не будет, и все тут! Еще стояла у Пенька хорошая изба внутри крепости, близ дружинной хоромины. В Рос-кильде, а того пуще в море неласковом как уж мечтал о родных стенах, о половицах скрипучих, и чтобы войти, поклониться Божьему углу да честней государыне печи... дома себя наконец-то почувствовать... И того не досталось. Не пошел: рвать, так уж сразу. Да и зачем идти в мертвые стены? Искра, сын, позаботился - собрал отцово добро, заманил Домового в стоптанный лапоть, с собой на новое место увез... Знал батюшкин нрав. Обе лодьи, на которых ходили за море, были Рюриковы. Забрали их, и остался Твер-дята на берегу при тех же шатрах, в коих ночевали дорогою. И при датском корабле, вытащенном на берег. Харальд с Эгилем и знатнейшими воинами побывал в крепости на пиру и там разговаривал с князем. От имени Рагнара конунга подносил ему дары и вежливо принимал Хререко-вы отдарки. - Станут говорить про тебя - вот первый датский вождь, пивший пиво у вендского сокола, - тихо сказал ему Эгиль. Харальд поднес к губам рог и ответил, заботясь, чтобы не услышал никто посторонний: - Не так скор был он с нами мириться, пока жил в своем городе. Вот и сидит теперь в Гардарики. Гридница, где происходил пир, удивляла датчан. В стенах были устроены обширные окна, сквозь которые беспрепятственно задувал ветер. Харальд присмотрелся к резным деревянным столбикам, разделявшим окна, и они показались ему старинными и очень красивыми. Все же он спросил одного из ладожских витязей: - Не холодно ли в этом покое, когда снаружи идет снег? Я слышал, в вашей стране всю зиму морозы, словно в Иотунхейме! Словении ответил: - Зимой мы закрываем окна резными щитами, а сами одеваемся в теплые шубы. Но если мороз нас и щиплет, так это и хорошо. Старым боярам подремывать не дает, когда князь думу думать велит. - Это кто подремывал? - громко спросил Сувор Щетина. - Я, что ли? Из второго человека в посольстве он неожиданно стал первым. Сам держал речь перед князем, сам рассказывал, как за морем честь Рюрикову сберегал. У Твердислава, наверное, получилось бы краше, да где он, Твердислав? В шатре на речном берегу. И не для него, а для Сувора снимает князь со своего плеча вышитую золотой нитью луду, благодаря за верную службу. А на берегу вовсю льет дождь и стучит по кожаному крову шатра, и затекает вовнутрь, подмачивая меховую постель... Харальд поначалу все следил глазами за Сувором, думая увидеть подле него дочь. Однако так и не нашел ее среди девушек, подносивших пиво гостям. Он даже хотел спросить ярла, отчего тот прячет любимицу, но не спросил. Незачем. Хререк конунг звал датчан поселиться в крепости, подле своих кметей. Харальд сердечно поблагодарил, но в ответ сказал так: - Мой отец замирялся с двумя великими предводителями. С тобой, конунг, и со вторым вождем, который не захотел больше здесь жить. Рагнар конунг велел мне посетить обоих, и я не могу выйти из его воли, а это значит, что путь наш еще не закончен. А не мне тебя поучать; ты сам знаешь: пока мы в походе, мы не ложимся у очага. - И не пьем под закопченными стропилами, - добавил Эгиль. - Хорошо, кнез, что в этом доме нет очага и стропилам не над чем закоптиться! А то жаль было бы пронести мимо рта такое вкусное пиво!.. На пиру Харальд выпил не особенно много, потому что вождю следует сохранять ясный рассудок. Однако на следующее утро проснулся, с удовольствием предвкушая, как сейчас зачерпнет ведерко холодной речной воды и выльет себе на голову. Ночной дождь кончился, и ветер трепал облитые ярким солнцем занавески шатра. Пока Харальд жмурил глаза и потягивался под одеялом, наслаждаясь щекоткой меховых волосков по голому телу, солнечный свет на занавесках несколько раз сменяла прозрачная тень от скользивших по небу облаков. Потом он услышал снаружи голоса и сразу понял, что валяться дальше не стоит. Один из голосов был женский, тот самый, что вчера называл Сувора батюшкой. Харальд проворно натянул штаны и выбрался из шатра. Русоволосая всадница снова была здесь, и злой конь под нею косился, плясал, переливался дивными бликами черненого серебра. Сегодня он был должным образом оседлан и взнуздан, но Харальд невольно подумал, что все равно вряд ли сладил бы с этаким зверем. Точно так же, как не всякий возмог бы, подобно ему самому, плавать по мелководью, стоя босыми ногами на вертком бревне и отталкиваясь шестом. Или ходить по веслам с внешней стороны борта, когда люди гребут... Все так, но Харальд смотрел на отважную дочь ярла и по-мальчишески завидовал ей. При виде чужого искусства все собственные умения кажутся малозначительными, и ничего тут не поделаешь. Со вчерашнего дня на речном берегу успел вырасти целый лагерь палаток. Сюда стеклись ладожане, намеренные уехать с датчанами и Твердятой. Несколько молодых словен, хмурых от сознания собственной невеселой решимости, как раз вколачивали в землю распорки, возводя еще одно временное жилище. Дочь ярла сидела подле них на коне и разговаривала с парнями. Харальд немного послушал и с сожалением убедился, сколь мало еще удалось ему постигнуть гардскую речь. Когда говорили медленно - понимал, иногда мог даже что-то ответить. Девка же трещала, как сойка, слова от слова не различишь ни за что. Харальд только уразумел, что она бранилась с воинами Пенька. Язвила как могла и, наверное, желала им утонуть по дороге. Возводившие палатку огрызались - скупо, с тяжким немногословием, присущим мужчинам. Харальд заметил шедшего в ту сторону боярина Твердислава и подумал, что гардский ярл непременно вмешается в перепалку, погонит девушку прочь. Ему этого не хотелось. Дочь Сувора была красива, а в междоусобные ссоры словен он не лез и лезть не желал. Он подошел и сказал ей: - Здравствуй, белорукая. Велика моя удача, кили я встретил тебя здесь. Девушка обернулась к нему и наклонилась в седле. Он заметил, что по скулам и переносью у нее щедрой полосой лежали веснушки, а к загорелой коже красиво льнули витые серебряные кольца, свисавшие с кожаной полоски на лбу. Темно-серые глаза смерили его, светясь откровенной насмешкой... а в следующий миг девушка выпалила что-то на своем языке - до того быстро, что Харальд ни крупицы не успел ухватить. - Это, что ли, княжич заморский. Кожаных Штанов сын? - услыхали все остальные. Хи-ловат ты что-то, мальчонка, для такого родства! Или вовсе уже измельчала порода?.. По-истрепались Кожаные-то Штаны?.. Харальд только понял, что его хотели поддеть. Плох тот викинг, который не сумеет достойно выслушать обидные речи и, усмехнувшись, метким словом срезать обидчика - чтоб впредь думал как следует, затевая поносить человека лучше себя. Но для того, чтобы ответить, следовало сначала уразуметь произнесенное, и молодой датчанин обратился к подошедшему Твердиславу: - Что сказала мне дочь Сувора ярла? У того ухоженная борода стояла дыбом от свирепого гнева: - Нечего тебе даже слушать, что всякая дурища сболтнет!.. Это было сказано на языке вендов, чтобы поняли оба. Харальд пожал плечами: - Если она сказала глупость, я пропущу ее слова мимо ушей, потому что глупым людям свойственно говорить злые слова, не помышляя о зле. А если она нашла у меня какой-нибудь недостаток, я поблагодарю ее и постараюсь избавиться от него! - Она ожидала, что сын Лодброка окажется выше и толще, - перевел Эгиль берсерк, помогавший словенам натягивать шатер. Эгиль неплохо объяснялся по-гардски. Харальд сощурился против солнца, глядя на девушку, и, тщательно подбирая слова, сказал на языке словен: - А я ожидал, что такой воин, как твой отец, родит сына, а не болтливую дочь. Девчонка недолго задумывалась над ответом: - У добрых отцов дочери получаются лучше, чем у иных других - сыновья! Она тоже перешла на вендский, которым отменно владела. Харальду показалось, будто она еще и стрельнула глазами поверх его головы - на боярина Твердислава. Он даже задумался, ему ли предназначались ее речи, но тут Пенек шагнул мимо него и рявкнул, грозя кулаком: - А ну, брысь отсюда, бесстыжая! К батьке ступай, пусть-ка зад тебе заголит да выдерет хорошенько! Скажешь - я велел! Знала чтоб наперед, как старшего срамословить!.. Не то сам с лошади-то стащу и вмиг уму-разуму выучу!.. Народ, слыша громкие голоса, между тем подходил; появились воины из охранной ватаги и сам Замятия. Девка не стала дожидаться, пока Твердята выполнит свою угрозу или напустит на нее своих молодцов. Повернула коня, стукнула пятками по сытым серым бокам- и была такова. - Не часто бывает, чтобы дети врагов становились друзьями, - сказал Харальд боярину. - Как зовут люди дочь Сувора ярла? Твердислав был еще красен и зол и никак не мог перевести дух после случившейся перепалки. Чувствовалось - что-то в словах девушки насчет сыновей и отцов задело его за живое. - А ну- ее!.. - в сердцах плюнул он наземь.- Одно слово. Крапива!.. Очень скоро выяснилось, что девушка по имени Крапива уехала не насовсем. Харальд стоял по колено в воде и вытирал лицо полотенцем, когда она появилась снова, и не одна. Она ехала рысью, а за ней, на ходу засучивая рукава, бежало десятка полтора отроков - все дюжие, как на подбор. Великого ума не требовалось угадать, что сейчас будет. И, может, вправду пошли бы в ход сперва кулаки, потом древки копий, а после и мечи, вынутые из ножен, - и как знать, не в крови ли захлебнулся бы шаткий мир между двумя князьями, а заодно и датское замирение?.. Известно же, от каких пустяков возгораются распри между правителями. И войны, опустошающие державы... Однако на сей раз боги не попустили. - Стоя-а-а-ать!.. - раскатился над берегом голос боярина Сувора. Крапива, услышав батюшкин окрик, первой смутилась и придержала коня, а за нею остановились и отроки. Возле шатров Твердислав Радонежич утихомиривал Замятию и датчан, приготовившихся к нешуточному отпору. Те и другие чувствовали себя оскорбленными - не дали почесать кулаков, как с таким примириться?.. Но вот наконец сшибку удалось отвести, и два боярина сошлись посередине. - Ты!.. - первым начал Твердята. - Девку свою, перед людьми посрамление, когда наконец ремнем вразумишь? - Дочь мою трогать не смей!..- мгновенно ощетинился Сувор. - На себя посмотри! Когда сыном станешь гордиться, тогда побеседуем! Харальд подошел к стоявшим друг против друга седым удальцам. Они не так тараторили, как Крапива, и часть разговора он понял сам, а прочее перевел ему Эгиль. - Я еще плохо знаю ваш гардский обычай, - проговорил молодой викинг. - Я могу только сказать, как в таких случаях поступают у нас. Если один муж уличает другого в хвастовстве, но между ними еще не произнесено непроизносимых речей, дело можно решить состязанием. Тогда люди увидят, кто из' спорящих прав, и у них больше не будет причины для ссоры. - Моего сына здесь нет,- хмуро бросил Твердята. Сувор насмешливо кивнул: - А и был бы, толку с него... Твердята засопел и двинулся на Сувора грудью. Харальд вытянул руку: - Ты, ярл, в пути беседовал со мной и поучал меня, как надлежит заботливому родителю. Если благородный Сувор не захочет отказаться от состязания между своей дочерью и твоим сыном, доверишь ли ты мне заменить того, кого нет рядом с тобой? - Не лез бы ты в это дело, вождь, - проворчал сзади Эгиль. - Не стали бы люди смеяться. Харальд оглянулся через плечо: - Люди станут смеяться тогда, когда девка начнет всюду хвастаться, что безнаказанно называла-меня недомерком и утверждала, будто во всем меня превосходит. Сувор нетерпеливо махнул дочери: - Поди сюда! Крапива послушно спешилась и подошла. В присутствии батюшки она не решалась дерзить, но в глазах горели отчаянные огоньки. Харальд нашел ее крепкой и довольно высокой для девушки, но ничего такого, что заставило бы его усомниться. Потом он вдруг понял, что помимо воли ищет в ней сходства с Друмбой, оставшейся по ту сторону моря. Сходства было немного. Все же он сказал Сувору: - Ты, ярл, верно, помнишь воительницу, что служит моей старшей сестре? Та благородная дева не уступила бы мне ни с луком, ни в беге, а плавала еще и получше. Обладает ли твоя белорукая дочь такими умениями?.. Стольная Ладога была большим городом, никак не меньше Роскильде, но слух распространился мгновенно. Любопытный народ высыпал на берег Мутной, едва не обогнав отрока, посланного за Крапивиным луком. Как выяснилось, люди в городе обитали самые разные: словене, финны, венды, выходцы из Северных Стран и еще каких-то краев, о которых молодой Рагнарссон не имел ни малейшего представления. Сначала Харальду не понравилась толпа горожан, вышедших, как он полагал, желать победы Крапиве. Потом Эгиль прислушался к разговорам и объяснил ему, что он ошибался. Половина, если не больше, посмеивалась над дочерью ярла и вслух надеялась, что оторвиголова-девка наконец на чем-то нажглась. Отроки живо отмерили полторы сотни шагов и вбили два длинных кола, позаимствованных у парней, натягивавших шатер. Харальд уже успел должным образом помолиться Ул-лю, богу стрелков, помянуть быстроногого Тьяльви и Эгира- Хозяина Вод. Теперь он пристегнул к левому запястью вырезанный из лосиного рога щиток и натянул свой лук - хороший, упругий можжевеловый лук, с которым ходил на охоту и в бой, - когда Крапиве принесли ее оружие, и она вынула его из налу-чи, собираясь надевать тетиву. Ее лук был поменьше, чем у него - не в рост человека, а до груди, - и без тетивы его плечи, обвитые берестой, не просто распрямлялись, но даже выгибались вперед. Харальд видел такие луки у вендов и словен, гостивших в Роскильде, и даже держал их в руках, а посему испытал невольное уважение. Чтобы согнуть лук, Крапива уперла нижний рог в землю и еще подставила ногу, не давая скользить. Одной рукой потянула спинку к себе, а другой стала толкать верхний рог прочь, сгибая тугую кибить и двигая по ней петлю тетивы. Ей потребовалось усилие всего тела, но Харальд знал, что свойственная женщинам слабость здесь ни при чем. Вот верхняя петля скользнула на место, Крапива тронула пальцами тетиву, и витая кожаная струна загудела, как шмель. Девушка убрала за ухо волосы, покосилась на соперника и улыбнулась. Давай, мол. Покажи, что умеешь. С первым выстрелом Харальду не повезло. Многое может случиться на полутора сотнях шагов, и случилось: порыв ветра качнул летящее оперение, и стрела чуть ушла в сторону. Вместо того, чтобы воткнуться прямо в выпуклость кола, наконечник косо вспорол кору, и стрела повисла, застряв. Харальд услышал, как вздохнули воины-датчане у него за спиной. Скосился взглянуть на Крапиву и увидел, что она совсем не брала превышения: целилась так, словно кол стоял в десятке шагов, а не в полутора сотнях. Еще Харальд заметил, что она не надела на левую руку ни щитка, ни перчатки. Так поступают либо очень опытные стрелки, изведавшие нрав тетивы, либо совсем неумелые, не смыслящие, как бьет тетива, как рвет кожу руки. Он чуть не открыл рот предупредить девушку, но вовремя спохватился. Разглядел мозоли на ее пальцах, сжимавших костяную пятку стрелы, и то, что стрела была самая настоящая боевая. Новичку баловаться такой не дадут. Целилась Крапива недолго... узкое граненое жало коротко свистнуло и ударило точно в цель, ощутимо покачнув толстый кол. Больше Харальд по сторонам не смотрел и не позволял себе терять сосредоточение, пока не выпустил все семь стрел, оговоренных перед состязанием. Больше у него не было неудач. Длинные древки торчали ровным рядком, как зубья на гребешке. Но Крапива последний раз спустила тетиву чуть раньше него - и ее друзья-отроки, а с ними многие среди сошедшихся ладожан обрадованно закричали. Все ли ее стрелы легли так же ровно, как первая, осталось неведомо никому - ибо оконечная, седьмая стрела выворотила-таки врытый кол и опрокинула его навзничь. Кто после этого станет подсчитывать доли вершка или разбираться, одинаково ли крепко стояли оба кола? Харальд понял, что первое состязание он проиграл. Сувор смотрел на дочь с любовью и гордостью (не тому, правда, в девке радоваться бы, но ладно, что уж там), Твердислав стоял молча, с деревянным лицом, а Эгиль сказал молодому вождю: - Смотри, конунг вышел из крепости. Скоро он услышит, как мы ударим мечами в щиты, радуясь твоей победе над достойной соперницей. Харальд вскинул глаза: действительно, наверху, у ворот крепости, стоял со своими ближниками ладожский князь. Да и как не выйти взглянуть, о чем расшумелся народ?.. Сын Ло-дброка глубоко вдохнул и выдохнул несколько раз. Он не ожидал от гар декой девки такой прыти в стрельбе, и его уверенность поколебалась. Но людям, знавшим его хуже, чем Эгиль, совсем ни к чему было что-либо замечать. Харальд знал, что ему следовало бы ответить Эгилю шуткой, укрепляя собственный дух и отнимая у Крапивы решимость. Однако ничего подходящего на ум ему так и не пришло. Смотреть за справедливостью состязания избран был почтенный купец Кишеня Пыск. Он приезжал в Ладогу каждую осень и здесь зимовал, торгуя у корелы и чуди бобров и черных лисиц за ткани и хлеб. Люди говорили, будто без него у Рюрика с князем Вадимом вряд ли обошлось бы без крови. Оно и понятно - какому купцу потребно немирье, делающее опасными странствия! Однако понятно и то, что не всякий отважился бы сунуть голову меж молотом и наковальней, не всякий попробовал бы развести грозных князей. Кишеня попробовал. И возмог. Человеку робкому, да с плохо подвешенным языком, не бывать справным купцом. Он и теперь все делал, чтобы Вадимовы посольские не передрались с варягами. Даже корабли обещал свезти их в верховье. Но кораблям после летнего плавания требовалась починка,- хочешь, не хочешь, а жди несколько дней. Ему не зря дали назвище Пыск, то есть морда. Он даже и внешне напоминал пушного зверька- невысокий, поджарый, быстрый в движениях. Он посмотрел на Харальда и Крапиву, цепко замерших у черты, и хлопнул в ладоши: бегите, мол! Парень и девушка разом сорвались с места и понеслись мимо расступившегося народа, измеряя босыми ногами расстояние до дерева, возле которого им следовало повернуть. Люда махали руками, свистели, гикали вслед. Ребятишки мчались по пятам, силясь обогнать бегунов, взрослые их оттаскивали. Не ровен час, помешают на обратном пути! Крапива, как и вчера, была обряжена в штаны и короткую, по колено, мужскую рубашку, и Эгиль сказал Сувору: - Не нахожу я, чтобы у твоей дочери ноги стали от седла уж очень кривыми. Только не пойму, помогает ей коса или скорее мешает? Вроде и по заду подхлестывает, а обогнать не дает... Харальд вправду мчался на два шага впереди. Сувор потемнел лицом и задумался, как отмолвить, но тут впервые подал голос Твердята: - И курица бегать быстра, а летать - крыльев нет! - На себя посмотри!..- ощерился Су-вор. - Ты-то правда что курицу во дворе не поймаешь! Харальд первым достиг дерева, росшего в полуверсте. Обогнул его и саженными скачками понесся назад. Его с детства растили искусным во всяких воинских умениях, ибо негоже сыну Рагнара Лодброка в чем-либо отставать от других. Он умел бегать просто так и рядом с конем, держа рукой стремя либо подпругу. Нагишом и в кольчуге, с боевым шлемом на голове. По мягкой травке, по талому снегу и по песку, в котором ноги вязнут до щиколотки... Но два шага у Крапивы он выиграл только потому, что взял с места быстрее привычного. Следовало бы иначе рассчитать силы: поберечь их вначале, сохраняя для обратной дороги. Опять все шло не так, как он предполагал!.. Он слышал, как дышала сзади Крапива. Умом Харальд понимал, что ей тоже приходится нелегко, но некая часть его разума уже предвидела неудачу. И точно: дыхание и размеренный топот соперницы начали приближаться. Харальду заливал веки пот, он совсем перестал смотреть наземь, видя впереди лишь купца Кишеню и черту, означавшую его второй проигрыш... и злая судьба немедленно его наказала. Не "углядел, не пронес ноги мимо валявшейся ветки с обломком сучка, нацеленным прямо навстречу. Он и воткнулся ему в мякоть ступни, там, где соединяются пальцы. Сперва сын конунга услышал лишь хруст и не испытал особенной боли, только почувствовал, как пропарывается плоть. Но спустя мгновение пришла пора вновь коснуться земли той же ногой - и вот когда брызнули и разлетелись перед глазами радужные огоньки!.. Люди видели: Харальд споткнулся и взмахнул руками, едва не упав и подпустив к себе Крапиву еще на полшага. Но не более. Выправился - и полетел дальше, хотя ровное прежде дыхание со всхлипом рвалось сквозь зубы. Сучок, обломившись, застрял и с каждым шагом впивался в ногу, как гвоздь. Из ступни растекался казнящий огонь, а траву и проплешины утоптанной земли марала ярко-красная кровь. Харальд мчался вперед, шалея от боли, но вместе с тем ощущая какое-то странное, вдохновенное освобождение. Такое, словно его в самом деле влек с собой Тьяльви, бегающий быстрее ветров. Селундские хирдманны не стали ожидать знака от Эгиля: вскинули на левую руку щиты и гулко грохнули в них мечами плашмя, сопроводив троекратный удар глухим вскриком без слов. Сын конунга уже опережал Крапиву на пять шагов. Потом на семь. И под конец - на добрый десяток. Перелетев черту, он еще несколько саженей скакал на одной ноге, не в силах сразу остановиться. Вторую ногу, поджатую и окровавленную, свела судорога. Не устояв, Харальд тяжело сел наземь и принялся щипать себя за икру. По его груди и спине струйками стекал пот, он хватал ртом воздух и никак не мог отдышаться. Эгиль наклонился посмотреть его ногу: - Я слыхал, в старину молодые воины умели выдернуть ногтями любую занозу, не замедлив бега ни на один шаг! Права ярлова дочь, мельчает порода!.. Харальд почувствовал по его голосу, как гордится им и старый берсерк, и остальная Дружина, и обрадовался этому больше, чем победе. Купец Кишеня подошел к ним и торжественно объявил: - .Харальд сын Рагнара конунга, заместивший здесь боярского сына Искру Твердислави-ча, всем доказал, что сын боярина Твердислава Радонежича ничем не хуже других сыновей добрых отцов. Он по праву победил в состязании. - Это как?..- закричала Крапива. Короткая рубашка на ней посерела от пота, но глаза горели огнем. - Он обогнал меня, потому что, наверное, привык от всех убегать! Но из лука я стреляла лучше, и это все видели!.. Эгиль показал ей капающий кровью сучок в полвершка, только что вынутый у Харальда из ноги: - Прояви такое мужество, девка, и тогда тебя тоже до срока назовут победительницей. Если бы это ты наступила на ветку, ты и сейчас сидела бы там, заливаясь слезами! Зря он произнес эти слова. Крапива громко захохотала, показывая на Харальда пальцем. Пока вытаскивали сучок, он ничего не говорил и не жаловался на боль, но на глазах выступили слезы, и он еще не успел их стереть. - Кто девка, я или он? - в полный голос издевалась Крапива. - Ножку наколол, бед-ненький! Ой-ой!.. Кишеня открыл рот пристыдить, но тут Харальд поднялся. Попробовал землю обвязанной тряпкой ногой: больно, но отчего не стерпеть. Он сказал: - Спасибо тебе, почтенный купец, за доброе слово, но я, право, не совершил ничего достойного похвалы. И нет никакой нужды прекращать состязание раньше намеченного. Ни у кого не должно остаться сомнения в том, кто победил! Повернулся и пошел к берегу Мутной, почти не хромая. Повязка на ноге сразу промокла и снова начала пятнать землю, но вдохновение, давшее Харальду силы бежать, оказывается, еще не иссякло. Он встал у края воды, глядя на противоположный берег с веселым спокойствием человека, уверенно знающего, что победит. Ветер гнал мелкие острые волны, с неба лился пронзительный золотой свет, и на воде, в точности как дома, играли солнечные котята... Крапива? Подумаешь, Крапива... Когда Кишеня Пыск хлопнул в ладоши, Харальд прыгнул сразу на две сажени вперед - радостным и свободным движением морского зверя, вернувшегося в родную стихию. Крапива тоже плавала отменно. Ничуть не боялась холодной воды и Мутную пересекала туда и назад не задумавшись. Когда боярин Пенек разглядел широкую красную полосу, оставленную Харальдом на валуне, сердце у него екнуло. Обойдет же его Суворове проклятое семя, ох обойдет!.. Да сам кабы еще не утоп, вытаскивать не пришлось бы!.. Однако датчане следили за мелькавшей в волнах потемневшей и прилизанной головой своего вожака с полным спокойствием. Видно, знали, на что он был способен в воде. И действительно, то, что совершал Харальд, отличалось от ладного вроде бы движения Крапивы, как настоящий полет - от куриных суетливых подскоков. Он достиг того берега, когда его соперница находилась еще на середине реки. Княжьи, смотревшие сверху, от крепости, подтвердили, что он даже выбрался на сушу, чтобы Крапива не начала утверждать, будто он повернул раньше. Назад Харальд плыл так же легко, как и туда. Для него это было не расстояние. Снова поравнявшись с Крапивой, уже понявшей свое поражение, но по-прежнему упрямо загребавшей руками, он внезапно нырнул и схватил ее за ногу под водой. Он сразу выпустил ее и не стал увлекать вниз, но девке хватило: закричала, забилась, стала бестолково барахтаться. А потом- повернула назад, к своему берегу. Так что в итоге Харальд не очень ее обогнал. Когда Крапива поднялась из воды, плача злыми слезами от неудачи и пережитого испуга, Харальд сидел на щите, утвержденном на плечах троих могучих датчан, и Кишене уже не надо было ни о чем объявлять. Сын конунга обернулся, взглянул на девушку и сполна отплатил ей за обидные слова: указал пальцем и засмеялся. И стало как-то особенно заметно, что мокрая рубаха облепила ее тело, туго обтянув бедра и грудь, бесстыдно выставив напоказ все, что обычно утаивается от жадных мужских глаз. Люди, от взрослых до несмысленной ребятни, стали смеяться, отпускать шуточки: - А раки к тебе там не забрались, красавица? Крапива залилась отчаянной краской и сперва даже села обратно в воду, но потом выскочила из нее, как из кипятка, и жалко бросилась к Сувору: - Батюшко... Сувор приветил неудачницу оплеухой: - Пошла, бестолочь!.. Получила по носу, да и поделом! Сама напросилась!.. Эгиль берсерк сказал Харальду, сидевшему на щите: - Бывают большие дела, но и сегодняшнее стоит, чтобы его запомнили. Я стану звать тебя Харальдом Занозой: бывает ведь, что немалые люди получают прозвища по пустякам. - Я принимаю от тебя имя, - ответил сын конунга. - А ты прими от меня вот этот отдарок! И расстегнул на правом запястье толстый серебряный обруч с поперечным рисунком в виде глубоко выбитых змеек. Эгиль взял, и оно пришлось как раз впору: запястья у сына Лодб-рока были не узенькие. - Я своим ватажникам поторопиться велю, - сказал Кишеня боярину Твердиславу. Завтра утром, Волос-богатый даст, и поплывем... Пенек, которому некое непонятное чувство не давало в полной мере ликовать о победе, благодарно кивнул: - Убраться бы отсюда скорее... Не к добру это, когда наземь кровь проливается... То ли впрямь из-за пролитой крови, то ли оттого, что снова пошел дождь, то ли еще почему,- а только назавтра, когда датчане и ладожские словене спустили на воду лодьи, всем было не по себе. У Харальда разболелась нога, его лихорадило, и Эгиля одолевали беспокойные мысли. Твердята оглядывался на вчерашний день и с сожалением вспоминал сказанное и сделанное. Многого поистине следовало бы избежать, но это всегда бывает ясно только потом, когда на трезвую голову остается гадать, не станет ли случайное деяние непоправимым. С Рагнаром замирились после стольких сражений, а со своими... Твердята ведь даже попытался по-доброму заговорить с Сувором, который переломил себя и спустился вниз, к кораблям. Боярин Щетина, однако, на примирение не пошел: - Собрался плыть, так плыви. Скатертью дорога, и хорошо бы мне больше никогда тебя не видать!.. У него тоже было муторно на душе. Доченька, весь вечер скворушкой щебетавшая подле него в день приезда, после вчерашнего в дом родительский не вернулась - к отрокам ушла, в дружинную избу. Сам себе не рад был боярин, руку собственную отгрызть бы хотел, да как сделанное воротишь!.. И ведь, если по совести, сам кругом виноват. Сам с Пеньком зацепился, да и от состязания, если бы захотел, мог ее отвести... эх! Отвернулся Сувор и зашагал к крепости, где в воротах ждал князь. Твердислав Радонежич хоть и не числил себя Рюриковым человеком, но не выйти проводить посольство, которое сам наполовину снаряжал, князь не мог. - Как солнце к весне повернет, на пороги Мутной пойдешь, - сказал он Сувору. Городок срубишь, заставу станешь держать. Приглядывать надобно за Вадимом, лих больно.,. Да и разбойные люди пошаливать стали, Пыск жаловался. Про Болдыря какого-то толковал, собаку волкохищную... Сувор задумался, в награду или в наказание за нрав был ему положен князем этот урок. Но поклонился варягу, вида не подав: - Воля твоя, кнез.