Тетя Беа имела для нее второстепенное значение в сравнении с тетушкой Эмили, поскольку тетя Беа не обладала той подушечной теплотой и интимностью, что была у тети Эмили. Сухопарые формы тети Беа не таили в себе загадки. Плечи ее были широкими, а руки мускулистыми. Не было очаровательных расщелин и тенистых лощин в пространстве меж ее грудей и коленей, в том, которое больше всего восхищало в облике тетушки Эмили, так как скромность не позволяла ей появляться абсолютно обнаженной. Обеих тетушек можно было увидеть только в ночных сорочках или в долгополых жилетках и прочных дамских панталонах. Однако тетушка Эмили была беспечно небрежной: у нее постоянно недоставало пуговиц, и ребенка тайно тянуло к призывно обнаженной плоти. Ее проворные пальчики устремлялись к нежному холмику, по ее маленькому тельцу прокатывалась волна острого чувства, на смену которому приходило умиротворенное блаженство, когда она тихонько лежала возле своей тетушки.

Прикоснуться к тете Беа было всегда не так-то просто. Правда, та целовала девочку перед сном, говоря при этом: «Спокойной ночи, дитя», – но она настороженно относилась к Рейчел, иногда была даже слегка резковатой, когда обнаруживала ее вновь прижавшейся к телу тетушки Эмили.

– Неужели тебе больше нечем заняться? – сухо вопрошала она.

Тем не менее, завтрак для них был временем тройственного союза. К столу подавался практичный бело-голубой чайный сервиз. Всю жизнь Рейчел, унаследовавшая именно этот фарфор, должна была по утрам пить чай из чайника, который напоминал о тех днях минувшего детства.

Тетя Беа садилась на свободную кровать. К тому времени она уже была одета и успевала прогулять своих собак. Она души не чаяла в этих боксерах, двух породистых суках, – главном предмете ее обожания и привязанности после тетушки Эмили, к которой она относилась как к избалованному, но любимому ребенку. Тетушка Эмили разливала чай, при этом наклоняясь вперед так, что в тот волшебный момент, когда горячая желтая жидкость дугой изливалась из носика чайника в холодный фарфор приготовленных чашек, оттененных выпуклостью ее рвущихся на волю из-под ночной сорочки женских прелестей. Разрумянившись от усердия, она высовывала между зубами розовый кончик языка, а Рейчел, наблюдавшая все это, глубоко вдыхала аромат поджаренного хлеба и варенья и ощущала животную теплоту этого утреннего эпизода.

За завтраком Рейчел сидела на детском стульчике с колесиками, придвинутом к такому же маленькому столику, ей не позволялось разговаривать в этот момент, так как тетя Беа собиралась обсуждать с тетушкой Эмили распорядок дневных дел. Это было единственное время за целый день, когда между двумя женщинами могли случаться разногласия. Рейчел, страстно любившая тетушку Эмили, тотчас же настораживалась при малейшем нетерпеливом подергивании ноздрей тети Беа, чего тетушка Эмили могла не заметить вовсе. Зато, когда та сталкивалась с неприятной финансовой информацией или с обязательством, которого не желала выполнять, ее лицо становилось пунцовым, она вскидывала руки и заявляла, что мир – совершенно неподходящее место для жизни. На самом же деле, тетушка Эмили не переставала клясться, что оставит этот мир, и это приводило малышку в ужас. Она и мысли не допускала о том, что может потерять тетушку Эмили, хотя полностью была уверена: случись это, тетя Беа полюбит ее и будет по-своему заботиться о ней. Так или иначе, обычно день планировался с учетом заранее назначенных встреч для тети Беа в качестве Мирового Судьи – титул, которым она очень гордилась, – или больничных комиссий тети Эмили, разных вечеринок с игрой в бридж, встречами нужных людей и странными коктейлями с хересом.

Эти женщины были из поколения, которое стало в минувшей войне свидетелем смерти большинства их братьев и ухажеров. Затем у них на глазах их замужние сестры и женатые братья, в свою очередь, теряли своих сыновей на другой войне. Конечно, для тети Беа никогда не возникал вопрос о замужестве. Она ни разу и не заикалась об этом, очень мало задумывалась над тем, что из себя представлял мир мужчин, знала множество историй о мужчинах, сошедших с пути истинного и нарушивших закон, вследствие чего они попадали на скамью подсудимых, рассказывала о проявленной ими жестокости по отношению к женам и детям. Она смаковала выносимый им приговор и обрывала Эмили, которая робко возражала против, возможно, излишней суровости, словами: «Не будь такой слезливой, Эмили! Он должен извлечь свой урок!» Эмили тотчас же слабо улыбалась и полностью соглашалась с тем, что Беа оказывалась абсолютно права.

О деньгах по утрам говорили исключительно в редких случаях, когда тетушка Эмили проявляла особую экстравагантность и покупала чересчур дорогие наряды, или же, скорее всего, присматривала что-нибудь для Рейчел.

– Ты портишь ребенка, – произносила тетя Беа со вздохом.

– Знаю, это так, дорогая, но она – все, что мы имеем. И это «все, что мы имеем», восседало на своем стульчике, упиваясь своей исключительностью.

В деньгах эти две женщины не нуждались. У каждой из них имелся солидный капитал, переданный на пожизненное доверительное управление, причем значительная его часть была надежно вложена, чтобы они смогли спокойно пережить даже наиболее ярые социалистические правительства. Раз в году в дом издалека приезжал пожилой джентльмен, стучал в дверь, тщательно вытирал ноги о сплетенный из кокосовой пальмы коврик и входил в кабинет, где обе женщины дожидались его. Затем он важно пояснял операции по акциям и дивидендам, тетушка Эмили разливала чай из рокингэмского чайника, а Рейчел вежливо передавала им бутерброды и бисквит.

Закончив свои обязанности, Рейчел могла сидеть поодаль и наблюдать за тем, как тетя Беа дотошно расспрашивала пожилого джентльмена об их финансовом положении, так как она ежедневно просматривала «Таймс» и была крайне обеспокоена ситуацией в стране. Тетушка Эмили, не слушая ни единого слова, только кивала, когда чувствовала, что это необходимо, а в том случае, если тетя Беа спрашивала ее о чем-либо, она тут же принималась проверять, есть ли в их чашках чай. Так повторялось из года в год, но событие было примечательно еще и тем, что у них в доме чай пил мужчина. Все домочадцы, от кухарки до горничной, включая даже собак, были существами только женского пола, поэтому несколько часов, проведенных в компании столь чуждого их окружению создания, давали Рейчел много пищи для размышления.

– У меня когда-нибудь был отец? – спрашивала она тетушку Эмили.

Она бы никогда не решилась задать столь откровенный вопрос тете Беа. Бывали случаи, когда она забывалась и спрашивала тетю Беа о чем-нибудь из своей жизни, на что та реагировала словно вздыбленная лошадь. Глаза у нее начинали выкатываться из орбит, как будто она не могла поверить своим ушам, при этом обрамлявшие ее лицо тугие серебристые завитки начинали зловеще трястись.

– Хорошие девочки не задают вопросов, – отвечала она.

По окончании всех дел ежедневно наступал черед для тети Беа играть в гольф. Она замечательно играла в гольф, у нее был восьмой гандикап. В ее кабинете перед камином красовались выигранные награды, предметы большой гордости тети Беа, которая ревностно проверяла горничную, убиравшую эту комнату, как та начистила каждый кубок, причем не уставала вновь и вновь повторять, что каждую награду тете приходилось буквально зубами вырывать у соперника под одобрительный рев наблюдателей и неистовство тетушки Эмили, не сводившей глаз с кончика ее биты.

Закончив завтрак, тетя Беа вставала и стряхивала на пол все оставшиеся крошки, затем резко наклонялась, чтобы поднять тяжелый поднос. Ей приходилось очень сильно наклоняться, так что Рейчел хорошо были видны толстые фильдеперсовые чулки, скрывавшиеся под эластичными кромками ее темно-синих панталон. Вид всех этих вещей был таким безупречно-аккуратным и унылым, как дождливое воскресное утро после церкви. Совсем не так было у тетушки Эмили. Ее чулки обычно весьма непрочно держались на ногах, поскольку она пользовалась эластичными подвязками и отказывалась носить корсеты.